Пьер Огюстен давно сторонится фальшивой партии короля, тем более он не желательный элемент для партии дю Барри, эта партия претит ему нравственно, чужда политически, к тому же он не может не угадать, что удар, который ему так коварно наносит граф и генерал де Лаблаш, нацелен оттуда.

Не принадлежит он и к партии Марии Антуанетты, главным образом потому, что не может не разглядеть, что дофин чересчур неповоротлив и вял, а дофина чересчур легковесна и ветрена, чтобы в будущем не наделать прекрасной Франции новых забот и хлопот.

Он по-прежнему с принцессой Аделаидой, которой не раз помогал в изящных изощренных интригах, направленных против старого короля и мадам дю Барри. В её покоях он по-прежнему один из первых гостей, музыкант, постановщик парадов, актер, самый остроумный из тех, кто при крохотном дворе принцессы Аделаиды затевает забавы и игры. Однако он убедился давно, что принцесса Аделаида никогда не имела никакой власти, кроме желаемой, призрачной, и никогда никакой власти не будет иметь.

Другими словами, в этом нелепом столкновении с графом и генералом он вполне одинок. Ждать помощи не приходится ни с какой стороны. Ему никто не собирается, никто не хочет и никто не может помочь. Ситуация, разумеется, скверная.

И все-таки он делает попытку заручиться поддержкой принцесс, как только сорвавшийся с цепи граф и генерал де Лаблаш, уж слишком позабывши об осторожности, делает неверный, ошибочный шаг.

По всему чувствуется, что граф и генерал де Лаблаш, окрыленный необыкновенным успехом своей клеветы, закусывает удила и пускается напропалую, по глупости возомнив, будто решительно всё, что ни замерещится, ни заклубится в его не слишком наполненной голове, сойдет ему с рук.

В этой неосторожной самоуверенности граф и генерал распускает ещё одну клевету: видите ли, кое-кому дала понять принцесса Виктория, будто этот Пьер Огюстен Карон де Бомарше выказал немало бесчестящих его черт и будто по этой причине благонамеренные принцессы означенному Пьеру Огюстену Карону де Бомарше категорически отказали от дома.

Пьер Огюстен не может не воспользоваться этим невольным подарком судьбы, подкинувшей ему безукоризненный повод привлечь на свою сторону пусть ничтожную, пусть малосильную, но всё же придворную партию принцессы Аделаиды: как-никак эта партия имеет некоторый нравственный вес своей несомненной принадлежностью к королевской семье и в особенности своим всё ещё не поколебленным влиянием на юную Марию Антуанетту.

Разумеется, любой профан, любой простофиля тотчас помчался бы в хорошо знакомый салон, разразился бы очаровательным монологом, пронизанным страстью, охваченным жаром, сдобренным изысканной шуткой, нисколько не хуже того монолога, каким скоро разразится всё тот же пройдоха Базиль. Без сомнения, он сорвал бы аплодисмент скучающих девственниц и обогатился бы потоком сочувственных, сущим образом ничего не значащих слов.

Нет, что касается настоящих, умно и тонко проведенных интриг, Пьер Огюстен давно поднаторел в изобретении внешне безобидных ходов, поскольку имеет таких превосходных руководителей и компаньонов, как Пари дю Верне, Шуазель и Сартин. Идти самому объясняться, просить? Добровольно выставлять себя дураком? Как бы не так!

«Задумать какое-нибудь предприятие – это не штука, надо суметь всё проделать безнаказанно и добиться успеха. Проникнуть к кому-нибудь ночью, спать с его женой и чтобы тебя же за твои же труды исполосовали хлыстом – это легче легкого: подобная участь постигала многих бестолковых негодяев. А вот…»

Умный политик никогда не поступит подобно бестолковому негодяю. Пьер Огюстен нуждается не в развеваемых ветром, растворяющихся в воздухе одобрениях, которыми принцессы давно и обильно награждают его. Ему необходим зримый, черным по белому начертанный документ. Чтобы получить такой документ, он отыскивает придворную даму, одну из тех несколько приглуповатых, вечно суетящихся хлопотуний, которые всю свою никчемную жизнь ободряют кого-то, поддерживают, кого-то просят, перед кем-то ходатайствуют, испрашивают для кого-нибудь милость, пособие или хотя бы контрамарку на модный спектакль. Такая дама, конечно, находится. Он отправляет её любезную коротенькую записочку, а в записочке сетует, как бы мимоходом, на то, что какой-то наглец, словно имя этого подлеца ему неизвестно, публично клевещет, естественно, клевещет не на него, а на ни в чем не повинных милых принцесс.

Получив такую записочку, графиня де Перигор сломя голову мчится к принцессам и неизвестно что, однако много о чем-то им говорит. Принцессы, как заранее было известно, уязвлены чрезвычайно и, в свою очередь, много о чем-то ей говорят. Примчавшись домой, графиня де Перигор тотчас отправляет Пьеру Огюстену письмо, то есть до зарезу необходимый, черным по белому начертанный документ, который гласит:

«Я рассказала, сударь, о Вашем письме принцессе Виктории, которая заверила меня, что она никогда и никому не говорила ни единого слова, порочащего Ваше доброе имя, поскольку ей ничего такого не известно. Она поручила мне сообщить это Вам. Принцесса даже прибавила, что осведомлена о Вашем процессе, но что ни при каких обстоятельствах и, в частности, на этом процессе её высказывания на Ваш счет не могут быть использованы Вам во вред, поэтому Вам тревожиться нечего…»

Замечательный документ! Однако он появляется всего за несколько дней до начала суда. Стоит из-под руки показать такой замечательный документ тому да другому да третьему, как сотрется вся клевета, бесстыдно посеянная графом и генералом чуть не во всех салонах Парижа. В таком случае общее мнение обернется против клеветника, а общее мнение не может не отразиться на умонастроении даже самых независимых судей, придав вершителям правосудия ещё большее беспристрастие в этом слишком захватанном деле.

Кое-кому Пьер Огюстен и успевает показать столь замечательный документ, но, к сожалению, слишком немногим, и общее мнение не успевает переродиться и закипеть. Время безжалостно поджимает его, времени уже почти нет, дни убегают один за другим. Суд через пять дней, через четыре, через три, через два дня. Суд завтра! Тут необходимо принимать чрезвычайные меры.

И он решается на поступок бестактный, с точки зрения опытного политика глупый, обреченный на полный провал. Если он все-таки делает этот опрометчивый шаг, то, может быть, единственно оттого, что равным образом и для графа и генерала день убегает за днем и что граф и генерал уже не успеет воспользоваться его опрометчивым шагом.

Пьер Огюстен одним духом сочиняет коротенький мемуар, как в те времена именуется изложение обстоятельств судебного дела, и отдает его срочно в печать, надеясь в считанные часы оповестить весь Париж и разделаться с клеветой.

Он, конечно, не может не знать, что в свое личное дело прямым образом впутывать особ королевской семьи не только бестактно, но ещё и предосудительно, недопустимо с точки зрения придворного этикета. Однако он изворотлив, увертлив, изобретателен, он не теряет присутствия духа ни при каких обстоятельствах и хватается хоть за соломинку, лишь бы за что-то схватиться. В этой пиковой ситуации для него выиграть день – значит выиграть всё, и он извещает принцесс о выходе мемуара с письмом графини де Перигор, которого ни под каким видом печатать нельзя. Спрашивается, на что ж он надеется? Он надеется, вероятно, на то, что его собственноручное признание смягчит гнев капризных отпрысков короля и тем удержит излияние этого вполне справедливого гнева хотя бы на один единственный день, хотя бы на час.