Понимая, что гнев всё равно изольется и может повредить ему чуть ли не больше, чем вся высосанная из пальца графско-генеральская клевета, он ещё до выхода мемуара знакомит судей с письмом графини де Перигор и все-таки добивается своего: судьи знают наверняка, кто лжец, клеветник и сутяга, а кто безвинно пострадавшая от клеветы сторона.

Принцессы, как и положено, изливают свой праведный гнев, причем письменно и на весь белый свет:

«Мы заявляем, что мсье Карон де Бомарше и его процесс нас нисколько не интересует и что, включив в свой мемуар, напечатанный и распространяемый публично, уверения в нашем покровительстве, он действовал без нашего соизволения…»

Что они его предают посреди белого дня, такие вещи в Версале в порядке вещей, едва ли он ждет от принцесс иного, возвышенного поступка, он знает их слишком давно и знает насквозь. Предательство со стороны королевской семьи – не самое скверное в этой нелепой и грязной истории. Сквернее всего, что отповедь принцесс помечена пятнадцатым февраля. Ровно через неделю начинается суд. Тут события летят с головокружительной быстротой. На каждый удар противник отвечает встречным ударом. Победителем останется тот, кто успеет нанести последний удар.

Значение этой предательской записки принцесс граф и генерал оценивает в мгновение ока. Его трудами записка размножается в бессчетном количестве экземпляров. Всего два дня спустя эти экземпляры потоком обрушиваются на ошеломленный Париж. Многие должны призадуматься: если человек рискнул обмануть высокое доверие невинных дочерей короля, то не мог ли такой человек обмануть наследника и подделать подпись своего компаньона, о чем давно во всех салонах во все трубы трубят?

Но тут следует ответный, может быть, слишком тонкий, однако сильный и остроумный удар. Каким-то образом получается так, что граф и генерал в течение двух дней успевает отпечатать записку принцесс и пустить её по рукам, а деловитый, сноровистый, расторопный Пьер Огюстен и в течение недели не успевает отпечатать все экземпляры своего мемуара, которое содержит запрещенное запиской письмо графини де Перигор. Таким образом, проделка сволочного графа и генерала на три четверти теряет свою убойную силу, поскольку прямо рассчитана на мемуар, которого не видит никто и в существовании которого сомневаться любой и каждый имеет полнейшее право.

Стало быть, почтенная публика запутана окончательно, на что в первую очередь и рассчитывает изобретательный Пьер Огюстен. Суд начинает свои заседания в полном тумане. В этом деле судьям буквально не видно ни зги. Но это ещё сущий вздор в сравнении с теми непроходимыми джунглями изворотов и лжи, сквозь которые предстоит продраться видавшим виды жрецам весьма потрепанной, искушенной Фемиды.

Сколько ни фанфаронствует граф и генерал де Лаблаш по парижским слонам, с какой твердейшей уверенностью ни ощущает у себя за спиной молчаливое одобрение мстительной дю Барри, он в этом скользком, явным образом пакостном деле не полагается на себя одного. Он приглашает в помощь себе присяжного адвоката мэтра Кайара, дипломированного юриста, крючкотвора такого феерического полета, что его даже не с кем сравнить, даже в России, у нас, где высококлассными крючкотворами хоть пруд пруди, хоть огород городи.

Напротив, Пьер Огюстен полагается исключительно на себя самого. Никогда и ни при каких обстоятельствах он не передоверит самому наилучшему адвокату своей горячо охраняемой чести добропорядочного коммерсанта и гражданина, тем более незапятнанное достоинство честного человека, которое у него всегда под обстрелом из всех калибров сплетен и клеветы и которое в этой каше довольно легко замарать.

Он забрасывает дела и берется лично себя защищать. Он пишет прошения, пункт за пунктом разбирает все выдвинутые против него обвинения, сам лично выступает с речами в суде.

Редчайшее зрелище! У всех на виду, поскольку кропотливыми усилиями обеих сторон за исходом процесса следит весь Париж, грудь с грудью сталкиваются всегда всесильная, ничем не опровержимая клевета и всегда легко уязвимая, всегда беззащитная, всегда и всюду побеждаемая порядочность, поскольку у одной пасть тигра или змеи, а у другой невинная физиономия известного в истории серого козлика.

В сущности, процесс проигран, ещё не начавшись. Что может Пьер Огюстен противопоставить беззастенчивому нахальству, наглым подлогам, хитроумным подделкам, откровенному надувательству и самой отъявленной лжи? Только правду, одну голую правду, которой отчего-то никогда не верит никто, один здравый смысл, который отчего-то ни у кого не в чести, острый ум, который отчего-то у всех вызывает враждебность, благородство духа, которое отчего-то всегда представляется изощрённейшим лицемерием. Не может быть и речи ни о каком равновесии сил и возможностей обеих тяжущихся сторон. Подлость победит несомненно, подлость отчего-то побеждает всегда.

«Какая у меня, однако, необыкновенная судьба!..»

Пьер Огюстен всё это знает отлично и все-таки не может не ринуться в бой, и тут у всех на глазах начинаются чудеса, в которые было бы невозможно поверить, если бы они не были засвидетельствованы беспристрастной историей.

Мэтр Кайар, натурально, выказывает себя во всем своем блеске, ссылается на параграфы и пункты законов, приводит громовые цитаты из авторитетных и наиавторитетных источников и под завесой всей этой юридической шелухи с виртуозностью фокусника истолковывает единственный документ, который гласит, что Пари дю Верне обязуется вернуть долг Пьеру Огюстену Карону де Бомарше.

Разъяренный искусственным вдохновением, возвысив голос и сделав стремительный жест, мэтр Кайар, не приведя, разумеется, никаких доказательств, позволяет себе утверждать, что подпись Пари дю Верне, которую почтенные судьи имеют честь созерцать, несомненно поддельна!

Кажется, трудно придумать что-нибудь более глупое, чем эта явная, откровенная ложь, однако в действительности это вовсе не пошлая глупость, а очень трезвый, подтверждаемый бесконечными опытами расчет. Пусть подлинность подписи доказывает истец, а это дело далеко не простое, и если истец не сумеет ничего доказать, суд окажется вынужденным квалифицировать эту наглую ложь как несомненную правду и процесс будет выигран без малейших усилий, что называется, спустя рукава.

Пьер Огюстен поступает так, как впоследствии поступит блистательный Фигаро в одной из лучших сцен всего мирового репертуара, и произносит что-нибудь близкое к этому: Я должен заметить, господа, что то ли предумышленно, то ли по ошибке, то ли по рассеянности текст был прочитан неверно, ибо в писаном тексте…

И далее, располагая многими автографами своего незабвенного компаньона, он неопровержимо доказывает, что подпись подлинна, что это действительно рука Пари дю Верне и больше ничья.

Мэтр Кайар не смущается, не теряет присутствия духа. Он вновь сочиняет патетический жест и делает второе громогласное заявление:

– Господа, подпись, как нам только что было доказано, за что мы от души благодарны истцу, действительно принадлежит покойному Пари дю Верне, да упокоит его душу Господь, однако была поставлена на бумагу ещё до того, как на нее нанесли предложенный суду документ.