С этого дня граф и генерал де Лаблаш имеет полное право подать апелляцию, и граф и генерал де Лаблаш апелляцию подает. Вся эта паскудная канитель должна повториться с начала, с прибавлением новых сногсшибательных вариаций бесстыдного мэтра Кайара, тогда как постановление суда известно заранее, поскольку граф и генерал де Лаблаш, используя свое законное право на все сто процентов, подает апелляцию в насквозь развращенный, насквозь продажный парламент Мопу, который кормится из раздушенных цепких рук дю Барри. Поражение Пьера Огюстена Карона де Бомарше в этом продажном парижском парламенте предрешено.

Нечего говорить, какой это страшный удар для него, однако, полгода спустя, обрушивается на его бедную голову ещё более страшный, неотразимый удар: семнадцатого октября умирает его единственный сын Огюстен. Причина его ранней смерти остается полностью неизвестной. Ещё недавно счастливейший из отцов, Пьер Огюстен поражен в самое сердце. Такая рана едва ли может зажить. Во всяком случае, имя несчастного сына он больше ни разу не произносит до конца своих дней. Это неудивительно.

Удивительно то, что никто на этот раз не догадался обвинить его в отравлении сына.

Что он проиграет процесс, злонамеренно перенесенный в парижский парламент, сформированный продажным прохвостом Мопу единственно для безоговорочного ублаготворения самых непомерных притязаний королевской любовницы, у Пьера Огюстена едва ли имеются какие-либо сомнения. Он в здравом уме, а потому нужно повторить ещё раз: обвинительный приговор для него предрешен.

Однако этот замечательный человек никогда не сдается без боя. Он не способен безропотно покоряться неблагосклонной судьбе, он не может не ввязаться в борьбу, даже если на победу не остается ни единого шанса. Он вечно непобежденный, а потому и непобедимый, несмотря ни на что.

Он все-таки ведет подготовку к процессу, но ведет её самым неожиданным образом. Пусть он проиграет, но он отомстит, причем отомстит не лично графу и генералу, не лично бесподобно-продувному мэтру Кайару, это низко и пошло, столь мелкая месть мало занимает его. Он отмстит, он бросит вызов всему устаревшему, косному, всему тому мироощущению и миропорядку, которые ежедневно и ежечасно порождают такую гадость и рвань как граф и генерал де Лаблаш и мэтр Кайар, который, вместо того чтобы честь по чести блюсти правосудие, так нагло, но безнаказанно насилует и искажает его.

Он как за якорь спасения хватается за едва намеченный, кое-как разработанный сюжет своей комической оперы, так глупо и кстати брошенный незадолго до представления знаменитым певцом, и с новой мыслью, вложив в работу всю свою накипевшую страсть, заново разрабатывает его.

Теперь он глядит на затасканный, всем известный сюжет совершенно другими глазами. Возможно, он и сам поражен. Открытия следуют одно за другим. И прежде всего он обнаруживает одно обстоятельство, поразительное по своей простоте: сюжет замешан на вечной, неистребимой, неумолкаемой, исключительно человеческой потребности, человеческой страсти – любить и жениться. Влюбляются и женятся во все времена, влюбляются и женятся без исключения все, не считая, конечно, больных и уродов, влюбляются и женятся независимо от сословия, состояния, положения в обществе, внешности, роста и возраста. Пожалуй, это единственное событие в человеческой жизни, когда наружу выступает именно человек, со своей волей или безволием, со своим характером или со своей бесхарактерностью, со своей глупостью или умом. В сущности, это единственное событие, в котором каждый из нас принужден участвовать лично, как принужден лично участвовать в собственной смерти, единственное событие, которое каждому из нас по плечу, так что спустя полстолетия другой блистательный комедиограф, имевший большое счастье, или несчастье, родиться в занесенной снегом России, бросит презрительную, блестящую реплику: «Детей иметь кому ума не доставало!»

В самом деле, Пьер Огюстен явным образом приходит в экстаз. Он слишком долго и тесно знает эту бессильную, бесхарактерную, разъеденную вырождением и упадком аристократию, чтобы не презирать её всей своей здоровой плебейской душой. Все они, эти дрянные маркизы и герцоги, эти Сен-Симоны, Ришелье и Лаблаши, ему ниже, чем по колено, в сравнении с ним они морально прохвосты, а умственно сущие дети. С ними он не стал бы и связываться, с ними не захотел бы знакомиться и не смог бы никакого дела иметь, настолько они беспомощны в житейских делах, а попросту глупы. Всё, что они способны противопоставить ему в этой схватке, в которую всегда и везде превращается жизнь, так это свои звучные титулы и безмерные свои привилегии, против силы и власти которых он принужден ополчать весь свой громадный, изворотливый, непогрешительный ум. Это единоборство, которое ведется веками, и в этом проклятом единоборстве не заслуженных привилегий и прирожденных талантов верх чаще всего берут привилегии, втаптывая в грязь, а то и просто-напросто сметая с дороги прирожденный талант. Ему ли об этом не знать! А лиши кто-нибудь этих расфранченных господ привилегий, поставь их в положение, где им придется полагаться лишь на характер и ум, что останется от них, кроме шляпы и лент? Останется пшик.

Так он находит истинный узел комедии. Комедия в том, что влюбляется и женится граф. И в том и в другом Пьер Огюстен знает толк, легко и блистательно овладевая той женщиной, которая приглянулась ему. Он отлично знает и то, как естественно и без особенной канители влюбляется и женится всякий плебей. Он знает, как знают и все, что и самый последний крестьянин совершает этот общечеловеческий акт, не напрягая ума.

Но только не граф. Купить женщину, принудить её, соблазнить её богатством или высоким своим положением – все эти ничтожества на такие пакости мастаки. Что делал бы сам великий король, не сбивайся с ног его верные слуги, которые исправно поставляют в его спальню девочек от десяти до двенадцати лет, не опустошайся казна на его фешенебельных шлюх, та казна, которую наполняют налоги, безжалостно содранные именно с тех, кто в любом человеческом деле неизмеримо превосходит своего бесталанного короля? Угас бы в ничтожестве великий король, ни одна женщина, скорее всего, не соблазнилась бы им, как мужчиной, а если и соблазнилась бы, то как бы решился он к ней подступить?

Комедия, стало быть, в том, что граф не имеет способности жениться сам по себе, не прибегая к помощи со стороны. Чтобы исполнить роль обыкновенного человека на этой грешной земле, графу нужен слуга. Лично, сам по себе, без слуги, отданный всем ветрам жизни, граф ничтожен и глуп, лично, сам по себе, без слуги граф не годится даже в шуты. Граф, лишенный слуги, не умеет шагу ступить, не в состоянии передать обыкновенной любовной записки. Граф – это фикция, вздор, чепуха, как только граф пускается действовать на положении простого человека толпы.

Совершив это поразительное открытие, Пьер Огюстен преображает старый-престарый, множество раз перелицованный, всеми затасканный и всем до оскома известный сюжет. В полной неприкосновенности остается одна роль девицы, поскольку иных ролей у девицы не может и быть. Розина остается в меру предприимчивой, в меру ловкой кокеткой, как ей и положено в этой извечной мышеловке замужества быть. Все прочие роли изменяются самым решительным образом, в первую очередь роль опекуна и слуги. Во всех комедиях этого рода опекуны стары и глупы, неуклюжи и жадны, вечная мишень для насмешек, обманов и каверз, над ними потешаются, их водят за нос, их непременно обводят вокруг пальца в финале, и эта победа не составляет большого труда.