испортит. Стали мы в чащу стрелять: зверь на вид к нам вышел. Один прицелился — попал, надо быть, потому что тигр присел, спрятался, а трава густая, выше аршина — не видать его. «Где, мол, он?» — «А вон, — говорят, — в этой траве». Я ударил в нее. Одни сказывали, в лоб-де попал. Я не поверил, велел другим стрелять; один в зад угодил, другой передние ноги перешиб. Он уже и не пошел — убили его. Много же этих тигров тут шатается, бродяжничают. Приходят они сюда из Хингана, а куда ладят — неизвестно.

— Да ведь они тут в Хингане и родятся, стало быть, никуда дальше его и не ходят.

— Щенят ихних действительно видали, а того не знаем: тут ли они родятся или из Китая откуда приходят.

— Змеи, крысы есть тоже и у вас в станице?

— Змей стало меньше: вреда, однако, не делали; много змей в Пасековой. Мы штук шесть за все-то это время убили ли полно? А крыс много — и есть преужасные. Эти, как орочоны же, когда мы пришли, были бродячие, ходили с места на место. Я еще и смеялся в ту пору своим казакам: как, мол, люди-то, так, мол, и крысы-то: бродяжничают. Вероятно, оттого, что за людьми и они ходили, потому что от людей им пожива вернее.

Теперь есть, стало быть, надежда, что они скоро сделаются, а может быть, уж и сделались оседлыми, потому что новые люди не бродят с места на место.

На задворьях станицы валяется множество костей и лошадиных черепов: много лошадей пало в прошлую зиму от тех же самых причин, что и в верховьях Амура. Вправо от станицы по задворьям пошла поскотина; дальше к лесу — поля. И вот что рассказывали казаки о полях этих:

— Семена к нам пришли в прошлом году все перемешаны, перепутаны. Сеем ярицу — родится рожь; сеем рожь — смотрим: всходит и рожь и ярица. Надо быть, там в Забайкалье, а может быть, и во время сплава по Амуру плохо смотрели за этим.

Дома станицы Косаткиной, как и Иннокентьевской, расставлены довольно далеко один от другого. Между ними оставлены значительные промежутки, столь пригодные и полезные на случай пожара. Это произвело то, что переселенцы не могли сесть все вплотную на одном месте (ниже место низменнее), а потому и принуждены были, отойдя от большой станицы на версту и выше, начать строить новую, отдельную слободу (в ней теперь уже 7-8 домов). Тот же самый факт повторялся и в предыдущей Иннокентьевской станице, где на середине, между обоими слободами, начали строить церковь и соорудили два сарая для казенных складов. Дома как в Косаткиной, так и в Иннокентьевской станицах — мазанки, за недостатком и неимением поблизости лесу. Дубы здешние какие-то дряблые, дуплистые, с толстой корой, но с мертвой, гнилой древесиной: удобное жилище для крыс и барсуков, но для домовых поделок неспособно. Впрочем, лес вначале на этом месте был очень част и требовал многих хлопот. Пни во многих местах целы до сих еще пор. Мазанки эти не иное что, как два ряда плетей, утвержденных на четырех устоях, подставах. Плотно шитые и закрепленные на углах, плетни эти в промежутках наполнены сухой землей; внутри и снаружи обмазаны глиной. Сверху на плетни эти положены два бревна и на них утвержден потолок. Крыши пока соломенные, но думают сделать дощатые. Избы внутри небольшие, но уютные и довольно опрятные; полы земляные, но думают сделать также дощатые; печи из сыромятных кирпичей и не слишком большие. Зимой в этих землянках было и холодно и сыро. В Иннокентьевской станице казаки поленились связать кольцами угловые устои, а если и связали, то очень небольшим числом. Вышло из этого то, что тяжесть потолка и бревен сверху и земли внутри раздвинула устои, выперла стены и — обездолила казаков. Заметно, что как в Халтанской, так и в предыдущей станице казаки спешат к зиме запастись бревнами, сплавляя их с Бурей и приготовляясь заводить знакомые, привычные бревенчатые избы. Во многих станицах (напр., в Пасековой) мазанки эти строили батальонные солдаты (в 1857 г.), и строили не для себя — стало быть, кое-как, не закрепляя плетни к устоям-кольям.

— Мажем, мажем, — говорила мне одна казачка, — мажем и внутри, и снаружи, а не можем никак сладить: все прет.

С двух сторон этих мазанок большие окна; было одно окно и с третьей стороны, да начальство-де распорядилось заколотить это третье окно доской и замазать.

— Что же, лучше ли, теплее от этого стало?

— Какое теплее! Свету-то, только, кажись меньше стало, ничего не лучше.

День выпал на нашу долю светлый, теплый, настоящий весенний. Недавние дожди успели развернуть всяческую зелень, и она теперь вся дышит тем здоровым ароматом, от которого широко в груди, легко и приятно дышится. Все встрепенулось и зажило целостной, завидной, торжественно-веселой жизнью: птицы щебечут во всех кустах, в каждой травяной густоте. Капризно перебирает, пробует различные трели и мотивы здешняя маленькая желтая птичка, которую казаки назвали соловьем; скворец — и тот ведет разнообразный приятный говор (воробьев нет; вороны не смеют и носу показать). Там далеко, в низовьях Амура, гниют еще по берегам выкинутые весенней водой льдины; здесь же, в срединном течении Амура, повсюду уже воцарилась веселая, цветущая, торжественная весна. Легче она чуется; труднее впечатления ее передаются. Весенний день этот надолго должен остаться в памяти, как будто он нарочно прибрался и приукрасился для того, чтобы картину входа Амура в Хинганской хребет, так сильно восхваленную, сделать на этот раз еще красивее и торжественнее.

И вот на правый берег реки вышел один из отрогов Хинганского хребта. Весь вплотную и густо затянутый зеленью, он в некоторых местах (и преимущественно около вершин) проглядывает прогалинами и серо-пепельного цвета голышами. Вид на хребет этот с лодки и с реки не лишен оригинальности, но пока не имеет еще ничего поразительного. Густая зелень его выкупает многое, а высота и неправильность очертаний разнообразят местность, которая вот уже около пятисот верст идет почти сплошной низменностью, степью, которой могли бы позавидовать и астраханские, и те же забайкальские братские степи. Правда, что левой берег все еще низменный и кажется решительным пигмеем перед высотами Хингана на противоположном правом берегу. К левому берегу подтянулись острова, которые заметно узят реку, до сих пор разлившуюся на замечательно большое пространство. И вот, разбиваясь на отдельные хребты и на мелкие песчанистые отроги,