но она не могла уж не думать о Василии и думала так, что сердце заходилось. Скажи бы он ей сейчас: «Иди ко мне. Что уж теперь, все едино — ославят», — и она бы пошла, наверно: принимать, так не напраслину. А он хороший, Василий-то, другой бы с намеками, с руками полез, а этот вон как. Они, такие-то, самые опасные: только и ладят — не хочешь, да сама идешь.

Лет пять тому было. Привез Василий Бряков на ферму полный прицеп опилок, и надо было сваливать их, а где? — указать некому. Всю ферму обошел — ни одной живой души. «Свалю куда, черт с ними», — изругался он и пошел было к своему трактору, но вспомнил вдруг, что в кустах у ручья отстойник сделан, и там непременно кто-нибудь остужает в бидонах парное молоко. Не может быть, чтобы ферму оставили без догляда. И верно, еще с тропинки увидел на мосточке Симу в белой кофте.

— Ой, испугал меня всю, — вздрогнула Сима и оправила подол на коленях.

— Грехов много, коль пугаешься.

— Какие грехи у вдовы, скажешь.

— Вы что ж ферму-то бросили, хоть все унеси.

— Бывает, и уносят. На прошлой неделе собаку увели. Славненькая собачонка прижилась было. — Она подняла свои кроткие глаза на Василия и медленно опустила их, собрала в пальцах широкий ворот кофтенки: плечи у ней были тонкие, сильные и руки — небольшие, но крепкие, полные. Василий засмотрелся на Симу и забыл, зачем пришел, а Сима поглядела на свои голые ноги, опущенные в холодную воду ручья, и вдруг пожаловалась:

— Утром Красавка на ногу наступила — сейчас жар по всей ноге. Неуж она у меня разболится?

— Чего ж к врачу не идешь?

— Врач то же и скажет — держать в холодном.

— Эх, темнота наша непроглядная. Она, может, и кости-то тебе переломила. А ну покажи.

— Да ведь нога-то, Василий Никанорович, — не тракторное колесо.

— А я, Сима, в армии костоправом был.

— И погляди, Василий Никанорыч. Глаз у тебя нетяжелый — худа не будет. Погляди.

Она уже знала, что дальше началась игра, но с самым серьезным видом подняла ногу и поставила на мосточек. Он ощупал мокрую холодную ступню ее и не удержался от улыбки:

— Ничего нога. Очень даже ничего.

— Это как?

— Красивая нога.

— Я думала, что новое скажешь.

— Сказал бы, да боюсь — тосковать станешь.

— Может, и без того тоскую, да ты все равно не поймешь, не пособишь. К железу ты приставлен и сам ожелезел. — Она засмеялась коротким невеселым смехом. — У тебя, Василий Никанорыч, и сердце-то, поди, с гаечку сделалось и все ржой взялось.

Беспричинный смех Симы осердил Василия Брякова:

— Липучий народ вы, женщины. Лучше скажи-ка, куда опилки ссыпать.

— Я здесь не начальница. Мне хоть к ручью подвези да в воду высыпь.

— Я делом спрашиваю.

— А я делом отвечаю.

— За такой ответ взять да столкнуть в воду.

Василий повернулся и пошел к ферме, сознавая себя виноватым перед Симой и не зная, чем объяснить свою вину. Он потом весь день вспоминал Симу, ее старенькую кофтенку, ворот которой она все держала в горсти, вспоминал тихие печальные глаза ее…

Сима до этого частенько забегала к Бряковым то за тем, то за другим, а потом вдруг перестала бывать, будто дорогу к ним забыла. Ирина, никогда ничего не примечавшая, не заметила и этого, только однажды сказала к слову.

— Симка что-то сентябрем посматривает. А соли банку брала еще летось, не несет. Ни стыда, ни совести.

— Она, может, забыла, — заступился Василий за Симу.

— Сходи напомни, — ужалила Ирина супруга и тут же забыла и про Симу, и про соль, и про мужа.

Василий проснулся от тихих шагов за стеной и в темноте не сразу понял, где он. В комнате было прохладно и хорошо пахло свежими половиками. В притвор дверей с кухни пробивался луч света, его Василий поймал на циферблате своих ручных часов — пора собираться на работу.

А Сима топила печь, перед пылом зарумянилась, да и на душе у ней было озаренно, будто в ее дом наехали гости и в доме будет шумно, говорливо, весело с утра до ночи. Но в тихих глазах ее Василий ясно увидел тревожную усталость, озабоченность, потому и спросил:

— Может, мне и не приходить больше?

— Погляди сам, Василий Никанорыч. У тебя ведь дом, жена, хозяйство.

— С хозяйством и прочим я решил, а дальше тупик.

— Какой же тупик-то, Василий Никанорыч? — Сима неожиданно просто улыбнулась, смутила Василия. — Баба тебе ворота открыла, постель свою отдала…

— Ну я, Сима, побегу: мне пора быть в гараже, — как-то успокоенно и тепло сказал Василий, а Сима совсем другое услышала за его словами: «Спасибо, Сима, у меня теперь легко и понятно на душе, потому я и побегу в свой гараж без дум и забот».

За воротами Василия встретила жена, Брякова Ирина. Она занесла над его головой топор и закричала дурным голосом:

— Засеку я тебя, так и знай!

Василий с перепугу судорожно-сильно толкнул Ирину в грудь, и она упала на дорогу, выронив топор. Он подобрал топор и пошел крупным шагом, а Ирина с площадной бранью все кричала и кричала, оставшись у дома Симы Большедворовой.

— Депутат еще называется. Какой ты депутат! Спалю я тебя, Симка. Жарким огнем пыхнешь!

Мимо Василия, на крик, сапно дыша и стервенея, пролетели два пса и стали с приступом лаять у Симиного двора. «Началась свара, — подумал Василий. — Но неуж по-другому нельзя? Можно же как-то тихо, по-человечески. Какая дикость, крик да кулак…»

Проходя мимо своего дома, Василий швырнул топор через ворота — он мягко ударился, вероятно воткнулся в плахи настила. Уже шел по лесочку, когда запоздало вспомнил, что дом-то его, собранный им по бревнышку да по досочке, ничем не возмутил его душу. «Будто и не мой он, — облегченно вздохнул Василий. — Стало быть, все правильно.

В полдень Ирина Брякова нагрянула к Симе прямо в дом. У Ирины были большие пунцовые щеки, дремучие выцветшие брови и маленькие, по-злому цепкие глаза. Она, не вытерев ног, широко перешагнула порог и, оставив дверь неприкрытой, грохнула об стол кулаком. Стоявшая на столе банка с молоком подпрыгнула и опрокинулась — молоко потекло на пол; под лавкой громко запричитали куры. Все это настроило Ирину на что-то дерзкое и крутое. Сама Сима сидела у стола, подобрав ноги в вязаных носках под табурет. Ирина думала, что Сима с перепугу упадет на пол и станет просить прощения, но Сима как сидела, подобрав ноги и плотно сжав колени, так и осталась сидеть.

— Что теперь думаешь? — спросила