Достаточно, чтобы функция охранения веры этим самым и ограничивалась. Чтобы Церковь определяла догматы, но не налагала санкций. Чтобы совершала таинства. Чтобы вдохновляла. Если бы судьи и подсудимые при открытии каждого заседания, вставая перед публикой, тоже встающей, вслух молились о том, чтобы решить дело по справедливости, ради блага невиновных и виновных… Если бы потом они молились, прося прощения за несправедливости, прося о том, чтобы их решения, справедливые или нет, обернулись ко благу того, о ком были вынесены…»18

То, что эти пожелания выражены в сослагательном наклонении, не мешает видеть здесь контуры целостной программы, предполагающей самое широкое развертывание.

Если карательная функция государства нуждается в религиозном очищении, то, по логике Симоны, не меньше нуждается в нем и оборонительная функция; любое применение силы может осуществляться только в порядке любви к Богу. Дело религии при этом – не освящать убийство врагов, но обратное: видеть во враге брата.

«„Любите врагов ваших“ и т. д. не имеет отношения к пацифизму и проблеме войны, – писала Симона в первые месяцы 1943 года, когда она не оставляла попыток добиться отправки во Францию в составе диверсионной группы. – „Ваши враги“ может иметь два значения.

Те, кто делает зло лично вам и тем, кто вам лично дорог.

Насколько в моей личной жизни я пострадала от немцев, насколько вещи и люди, к которым я лично привязана, уничтожены ими или понесли от них ущерб, я имею личную обязанность их любить. (…)

В случае военной необходимости я готова убивать немцев не потому, что я от них пострадала. – И не потому, что они ненавидят Бога и Христа. Но потому, что они суть враги всех стран земли, включая мою родину, и потому что, к несчастью, к моей искренней скорби, к моему крайнему сожалению, нельзя помешать им делать зло иначе, как убив определенное их количество»19.

В отрыве от контекста эти слова можно было бы истолковать так, будто для Симоны убийство неприятельских солдат есть просто «меньшее зло» сравнительно со злом гитлеровского порабощения и его последствиями. Однако при более пристальном рассмотрении оказывается иначе.

Сами слова «любите врагов ваших» являются частью заповеди Христа, на которой Симона строит свои представления о сверхъестественной справедливости: «А Я говорю вам: люби́те врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5:44–45). Непосредственно перед процитированными выше словами находится запись, также комментирующая слова Евангелия от Матфея (7:22–23; 12:32–33) в прямой связи с темой справедливости: «…единственный критерий – справедливость. Христа подобает признавать Богом, потому что Он был справедлив, а не потому, что Он творил чудеса». Именно отсюда Симона переходит к рассуждению о заповеди «любить врагов» и об убийстве на войне. Таким образом, и здесь, как в «Формах неявной любви к Богу», вопрос применения силы рассматривается в связи с представлением о справедливости как смысле христианской любви, о справедливости как единственном критерии социального поведения христианина.

Есть и еще одна важная тема, намеченная в «Формах неявной любви к Богу», которую Симона будет развивать в сочинениях последнего года жизни. Речь идет о понятии «родина», практически отсутствующем у Симоны ранее и появляющемся здесь впервые в разделе «Любовь к красоте мира».

В тридцатые годы то, что было принято понимать под патриотизмом в среде французских военных и на правом фланге политического спектра, могло вызывать у Симоны только отторжение. «Мне было десять лет, когда был подписан Версальский договор – вспоминала она в 1938 году. – До тех пор я была патриоткой, со всем воодушевлением, на которое способны дети во время войны. Желание унизить побежденного врага, которое в то время (да и в последующие годы) лезло отовсюду в совершенно отвратительной манере, раз и навсегда излечило меня от этого наивного патриотизма. Унижения, которые причиняет кому-либо моя страна, для меня еще тяжелее, чем те, которым могла бы подвергнуться она сама»20.

В работах первой половины 1930-х годов, еще до окончательного расставания с левыми, в том числе коммунистическими, кругами, Симона развенчивает коминтерновскую пропагандистскую концепцию СССР как «интернациональной родины трудящихся», показывая, как легко жертвует советская дипломатия не только жизненными интересами этих трудящихся, но и самими их жизнями ради повышения ставок в борьбе за военное и иное влияние в Европе. «Мы вынуждены констатировать, что СССР не имеет больше никаких оснований называться „социалистическим отечеством“»21, – заключает она по поводу полной безучастности Советов к крайне жестокому преследованию коммунистов, начатому гитлеровским режимом весной 1933 года – после того, как немецкие коммунисты, во исполнение директив московских кураторов, сосредоточившись на бессмысленной борьбе с социал-демократами, перед Гитлером фактически капитулировали.

К новому осмыслению понятия «родина» и идее просветленного, очищенного, мудрого патриотизма Симона приходит лишь в годы немецкой оккупации, и далеко не сразу, а лишь летом и осенью 1942 года, когда она, тяжело переживая разлуку с Францией, готовит себя к последней встрече с родной землей – в качестве подпольщика или диверсанта, человека практически обреченного. В «Укоренении» и написанных одновременно с ним статьях весны 1943 года слово «родина» вводится как строгий термин. «…С социальной точки зрения, – пишет она, – нельзя уклониться от необходимости осмыслить понятие „родина“. Не заново осмыслить; осмыслить впервые, потому что, если не ошибаюсь, оно никогда не было осмыслено. Разве это не странно для понятия, которое играло и играет столь большую роль?»22 Поиску определения для этого термина в «Укоренении» посвящено немало страниц. Родина понимается Симоной как «жизненная среда» человека; при этом она уточняет: одна из сред, ибо есть и другие. «Более всего человеческая душа нуждается в укоренении во многих естественных средах, и через них в общении с мирозданием. Родина, среды, определяемые языком, культурой, историческим прошлым, профессией, местностью, – всё это примеры естественных сред. Преступно всё, что имеет целью лишить человека корней или препятствовать его укоренению»23.

В то же время Симона подходит к концепции родины и другим путем: через драму «Спасенная Венеция», которую она начала в Марселе, но завершит уже в Лондоне. Ее герой Жаффье, офицер-наемник, человек без корней, обретает в Венеции родину – как священную красоту, которую нельзя позволить осквернить порабощением или разрушить. Спасая эту красоту ценой жизней своих товарищей и среди них – своего лучшего друга, Жаффье и сам гибнет от рук… самих граждан Венеции, людей, для которых этот