Родина есть место, где человек чувствует себя дома. Но если в приземленном, обыденном состоянии человек воспринимает родину скорее с помощью критерия удобства – как место, где люди говорят на понятном тебе с детства наречии, устраивают свой быт и взаимоотношения на понятных основах, а природа и климат привычны твоему телу (зачастую же в этих представлениях силен и мотив коллективной солидарности – этнической или земляческой, противопоставляющей «своих» «чужакам»), – то в состоянии некой внезапной таинственной экзальтации родина вдруг предстает человеку как священная красота, малое, ограниченное вместилище безмерной и беспредельной красоты мироздания. Так и случилось с Жаффье, но в каком-то случае на его месте мог оказаться и любой другой человек, даже весьма заурядный.

Симона отмечает и такой аспект: родина есть «нечто прекрасное и драгоценное, с одной стороны несовершенное, а с другой весьма хрупкое, подверженное несчастью, что нужно нежно любить и сохранять»25. «Это чувство пронзительной нежности к тому, что прекрасно, драгоценно, хрупко и преходяще, бывает пылким совершенно по-иному, чем чувство национального величия»26. Именно это переживает герой ее драмы, для которого Венеция отнюдь не является родной и привычной средой. Родина в таком восприятии оказывается образом человеческого земного бытия в его полноте, неким зеркалом человечности.

Итак, для Симоны Вейль в последний период ее жизни понятие родины приобретает подлинную духовную реальность. Теперь она, уже не просто как француженка, но как философ, с полной убежденностью готова отдать за Францию жизнь и в случае необходимости не затруднится отнять жизнь у военного противника. Для Симоны путь к такому решению не был легким – особенно с учетом ее постоянного мысленного диалога с горячо любимым братом, который сделал другой выбор. Еще в начале тридцатых годов он, под влиянием проповеди Ганди, принял решение не брать в руки оружие ни при каких обстоятельствах, – решение, которому Андре Вейль остался верен и в годы Второй мировой войны, когда оно едва не стоило ему жизни27. Выбирая для себя другой путь, Симона при этом настаивает, что никакое государство не вправе отождествлять себя с родиной28 (чем оно особенно охотно занимается в трудные для себя периоды) и что любящий истину человек должен производить необходимое различение между одним и другим и знать, чему именно и с какой целью он в данном случае повинуется и служит29.

Путь к новой концепции земной родины прокладывается уже в «Формах неявной любви к Богу». Земное отечество Симона обретает через небесное. Метафора «небесного отечества» заимствована, если не буквально, то по смыслу, из посланий ап. Павла, где «небесный град», «небесное гражданство» явно противопоставляются земным, как и всяким привязанностям «по плоти и крови», которые, по мысли Павла, должен решительно отринуть христианин30. Однако Симона делает к ней существенно-важное примечание.

«Именно поскольку мироздание может быть любимо нами, поскольку оно прекрасно, – оно есть отечество. Оно есть наше единственное отечество в этом мире. В этой мысли самая суть мудрости стоиков. У нас есть и небесное отечество. Но его в одном отношении слишком трудно любить, ибо мы его еще не знаем, а в другом – слишком легко, потому что мы можем воображать его таким, как нам угодно. Мы рискуем под его именем полюбить выдумку». Таким образом, не любя мироздания зрячей, трезвой, неприсваивающей любовью, нельзя полюбить и вечное пребывание с Богом. Но цепь между человеческим сердцем и Богом оказывается включающей и иные звенья.

«Каждое человеческое существо укоренено в этом мире посредством некой земной поэзии, которая связывает его узами, более смутно или более ясно ощущаемыми, с его вселенским отечеством. (…) В основном человеческие города, – каждый больше или меньше, соответственно их уровню совершенства, – окутывают поэзией жизнь своих обитателей. Они суть образы и отражения всемирного града. Да, чем больше они приобретают форму нации, чем больше сами претендуют быть отечествами, тем более искажен и загрязнен бывает в них образ истинного, вселенского отечества. Но разрушить города – хоть материально, хоть морально – или же выселить людей из городов, кинув их в среду отбросов общества, – это значило бы перерезать все связи поэзии и любви между человеческими душами и мирозданием. Это значило бы насильно погрузить души в ужас безобразия. Едва ли возможно преступление хуже»31.

Отсюда уже совсем близко до реабилитации и значительного расширения понятия «родина» в «Укоренении». После отплытия из Марселя Симоне понадобились считаные недели, чтобы испытать нестерпимую, неведомую по прошлому жизненному опыту тоску по Франции – причем не только по какой-то отдельной, особенно дорогой ее части, а по всей Франции, от Нормандии до Окситании, как родной и необходимой среде. Это чувство, ставшее для нее настоящим тяжким горем, тем не менее позволило ей осмыслить и обосновать необходимость защиты национальной целостности и суверенитета, не меняя своего отношения к насильственной централизации, плодом которой являются современные национальные государства.

«…Чем более мы привязаны к этим вненациональным средам, тем более стремимся сохранить национальную свободу, ибо такие отношения поверх границ для порабощенных народов невозможны. Именно поэтому культурные обмены между средиземноморскими странами до римского завоевания были несравненно более интенсивными и оживленными, чем после, когда все эти страны, будучи низведенными в несчастное положение провинций, впали в угрюмое однообразие. Обмен происходит, только когда каждый сохраняет присущий ему гений, что невозможно без свободы.

Говоря в общем, если мы признаём существование большого числа сред – носителей жизни, то, пусть родина является лишь одной из них, тем не менее, когда она оказывается в опасности уничтожения, все обязанности, налагаемые верностью всем этим средам, объединяются в единую обязанность прийти на помощь родине. Ибо люди народа, порабощенного чужим государством, лишаются всех этих сред сразу, а не только среды национальной».32

Даже в период борьбы за национальное освобождение любовь к родине должна сохраняться в чистоте как от милитаристской пропаганды в стиле 1914–918 годов, когда государство подменяло собой родину, чтобы заставить людей умирать за него, так и от искушений ксенофобско-националистических.

Долг государства, пишет Симона, в том, чтобы «сделать родину в максимально возможной степени реальностью. В 1939 году для многих французов она не была реальностью. Она вновь стала таковой, когда их ее лишили. Она должна остаться реальностью, когда они будут ею обладать, и для этого нужно, чтобы она реально, на деле, была источником жизни, чтобы она реально была почвой для укоренения»33.

Симона твердо отдает предпочтение негосударственным средам и способам человеческого объединения и самоидентификации, в том числе и таким, которые перешагивают границы государств.