«майским деревом» преследовались с одинаковой суровостью. Долгая борьба пуритан с драматургами закончилась закрытием всех театров.

Реставрация привела Карла II в Уайтхолл, и тотчас вся Англия изменилась. Поток народной ненависти унес вместе с мелочностью и деспотизмом пуританства его самые лучшие и благородные черты. Пуритане превратили религию в орудие политического и общественного угнетения, и с их падением пала и она. Благочестие стало предметом презрения; приличия в одежде, речи, обращении осмеивались как признак ненавистного пуританства. В своем «Тедибрэсе» Бетлер осмеял прошлое с напыщенным шутовством, успех которого объяснялся не столько юмором, сколько общей ненавистью к пуританству. Архиепископ Шел дон в своем зале в Лэмбете слушал насмешливую проповедь кавалера, высмеивавшего язык и напыщенность пуритан. Чертами светского человека стали дуэли и распутство; важные духовные особы смотрели сквозь пальцы на шалости «порядочных малых», которые дрались, играли, божились, пьянствовали и заканчивали беспутный день ночью в канаве. Жизнь светских людей проходила между легкомыслием и распутством. В одной из комедий эпохи говорится, что «придворный должен хорошо одеваться, ловко танцевать, умело фехтовать, обладать талантом в любовных письмах и приятным голосом, быть влюбчивым и скромным, но не слишком постоянным».

С этими талантами распутники Реставрации соединяли невероятное бесстыдство и грубость. Лорд Рочестер был модным поэтом, но заглавия некоторых его произведений таковы, что теперь ни одно перо не может их повторить. Сэр Чарльз Седли был светским остряком, но непристойность его речи заставила даже привратников «Ковент-Гардена» сбросить его с балкона, когда он отважился к ним обратиться. Лучшим типом эпохи явился герцог Бекингем, а самым характерным событием в жизни герцога была дуэль, на которой он увенчал обольщение леди Шрусбери умерщвлением ее мужа, в то время как графиня в костюме пажа держала перед ним его лошадь и лицезрела убийство. Безнравственность сцены только отражала общую порочность эпохи. Комедия Реставрации заимствовала у французской комедии все, кроме поэзии, топкости и изящного вкуса, прикрывавших ее грубость. Обольщение, интриги, грубость, цинизм, распутство находили себе выражение в диалоге, отличавшемся изысканной и обдуманной непристойностью, которая вызывает отвращение, несмотря на все свое остроумие. Уичерли, главный драматург эпохи, остается грубейшим из всех писателей, которые создавали произведения для сцены, и ничто не внушает столь неблагоприятного суждения о его времени, как то, что он находил акте ров, повторявших его слова, и слушателей, их одобрявших. Люди, подобные Уичерли, послужили Мильтону образцами для «Белиала», его великой поэмы: «Никогда с неба не падал дух, более распутный и грубый, любящий порок ради порока». Драматург хвастался откровенностью и точностью, с которыми он изображал наблюдаемый им мир, — мир интриг и измен, оргий Вокзала и схваток с ночной стражей, лжи и двусмысленности, плутов и жертв, отцов, продававших своих дочерей, и жен, обманывавших своих мужей. Но цинизм Уичерли был не больше цинизма окружавших его людей; сам король превосходил всех своих подданных пристрастием к пошлости, презрением к добродетели, недоверием к чистоте и честности.

Однако легко преувеличить размеры этой реакции. Насколько можно судить по записям современников той поры, более резкие ее проявления, в сущности, ограничивались столицей и двором. Масса англичан довольствовалась восстановлением своих «майских деревьев» и мясных пирогов, а большая часть народа оставалась пуританской по жизни и вере, хотя и отказывалась от внешних признаков пуританства. Да и переворот в настроениях далеко не был таким внезапным, как казалось. Общественное влияние пуританства скоро должно было прекратиться, даже если бы его политическое значение осталось прежним. Молодое поколение, выросшее среди междоусобиц, не имело понятия о жестоком угнетении, придавшем вере их отцов пыл и огонь. Общественная и религиозная анархия, бесконечные споры и рассуждения того времени внушили им дух скептицизма, сомнения, свободного исследования. Как прежде религиозное воодушевление разрушило обаяние церковных традиций, так теперь крайности этого воодушевления разрушили его обаяние, и, разочаровавшись в нем, новое поколение начало подвергать формы политического управления и духовной жизни более холодной и безошибочной критике разума. Даже семьи главных пуритан были чуждыми пуританству. Старшие сыновья О. Кромвеля были не очень благочестивы. Сам О. Кромвель в позднейшие годы с горечью замечал, что пуританство потерпело неудачу.

Он видел, что принесенный им деспотизм оттолкнул от него поместное дворянство; но еще больше, может быть, его оттолкнуло появление религиозной свободы, к которой оно не было подготовлено, и оно прониклось любовью к старой церкви, с которой прежде боролось. Он видел, как росло упорное сопротивление в массе народа. Как и всегда, попытка одержать победу в духовной области при помощи материальной силы закончилась неудачей. Она разбилась о равнодушие и недовольство большинства народа, состоявшего из людей, которые не были ни врагами закона, ни энтузиастами, а держались старых преданий общественного строя; их характер и здравый смысл одинаково возмущались и свойственным пуританству односторонним пониманием жизни, и его стремлением навязать такое понимание народу при помощи закона. Неудача зависела также и от испорченности самих пуритан. Когда благочестие стало делом выгодным, оказалось невозможным отличить святого от лицемера. Даже среди искреннейших пуритан удача обнаружила гордость, корыстолюбие и жестокий эгоизм, не проявлявшиеся во времена преследования. Тон более поздних речей О. Кромвеля указывает на сознание им того, что у него колеблется почва под ногами. Он уже не говорил о пуританской Англии, о превращении всей нации в народ божий. Он возвращался к языку своей молодости, и «святые» снова становились «особым народом», обломком целой нации.

Но он едва ли мог оценить значение влияний, в действительности разрушавших его надежды и на глазах создававших новую Англию, от которой он отворачивался в отчаянии. Уже перед началом междоусобной войны в Грет-Тью вокруг лорда Фолкленда собралась небольшая кучка свободе мыслящих богословов. В тот самый год, как в Ноттингеме было поднято королевское знамя, Гоббс издал первый из своих политических трактатов. Едва сложил оружие последний роялист, как в Оксфорде вокруг Уилкинса собралась небольшая компания, впоследствии получившая название «Королевского общества». В этой группе научных наблюдателей скрывалась тайна грядущего поколения. Англию долго и напрасно тревожили спорные вопросы, политические и религиозные; теперь от них она обратилась к окружавшему ее физическому миру, к наблюдению его явлений, открытию управляющих им законов. Изучение физических наук стало страстью, и их способы исследования, наблюдения, сравнения и опыт преобразовали прежние методы исследования в других областях знаний. В религии и политике, в изучении человека и природы лозунгами наступающей эпохи должны были стать не вера, а разум, не предание, а исследование. Гнет прошлого вдруг был сброшен, и Англия, наконец, услышала и поняла призыв Фрэнсиса Бэкона.

Уже Бэкон настойчиво призывал людей к изучению естествознания, но в Англии, по крайней