снабженное пояснениями, с пометками, вычеркиваниями и исправлениями, словно он честно пытался перекроить свою жизнь. Словно всеми возможными способами старался подстроиться под планы фюрера.

– Не вижу проблемы, – отзывается Мебельщик, – вечера вторников у вас не заняты. Идеально; по вторникам – вечер Гитлерюгенда.

– Это будет вечер молодежи, если только вы хотите, чтобы Унтербойинген принимал участие в обычной программе. Если вы не стремитесь к чему-то большему.

Мебельщик вскидывает на него взгляд. О чем говорит этот бывший монах?

– Я подумал, дружище, может, нам стоит сделать что-то особенное, настоящий подарок фюреру?

Мебельщик ждет, сморщив губы под своими усеченными усиками. Сбитый с толку и обеспокоенный, он переводит взгляд с улыбки Антона на расписание в своей руке.

– Мы здесь, в Унтербойингене, ничем не выделяемся, – говорит Антон. – Кто вообще когда-либо о нас вспоминает? Кому до нас есть дело – и до вас, в том числе, хотя вы и гениальный изготовитель мебели? Представьте на минутку, сколько у нас здесь талантов, собранных в одном нашем маленьком городке. Все те великие вещи, которые мы можем сделать – только мы. Все возможности, чтобы воздать должное фюреру при помощи наших даров.

– Я не понимаю, к чему вы клоните, – коротко отвечает Мебельщик.

– Герр Франке, чтобы вы сделали – кем бы вы стали, как высоко вы могли бы подняться – если бы человек, обладающий вашими качествами, вашими талантами и амбициями, был признан важными шишками? Теми, у кого есть власть. Где вы себя видите? Предела нет, насколько я могу судить. Честный, здравомыслящий, преданный Партии человек, как вы… Вы именно то, что нужно НСДАП, вы собрали в себе все, чего они ждут от военного или политика. И не хватает вам лишь того, чтобы вас заметили. Да и кто может надеяться, что его заметят в Унтербойингене?

Мебельщик теперь открыто уставился на Антона, его жажда успеха бросается в глаза. Сила амбиций этого человека, власть, которую они над ним имеют, почти заставляет Антона сделать шаг назад и поднять руки, как будто защищаясь. Как сказал отец Эмиль, человек, которым управляет тщеславие, опасен. Все, чего Мебельщик хочет от этого мира – это власти, хочет, чтобы его признавали и боялись. Зачем еще ему понадобилось бы становиться гауляйтером, если не ради того, чтобы приблизиться к источнику власти. Он говорит:

– Продолжайте.

– Вот, что я предлагаю. Вот, как вам возвыситься над толпой. Фюрер любит музыку, мы все это знаем. А я учитель музыки. Более того, у меня есть инструменты – я сохранил их со времен преподавания в школе в Мюнхене. Разве не жаль было бы потерять такую возможность, упустить такой ресурс? Сколько других городов имеют свой марширующий оркестр, посвященный славе фюрера? Даже можно не считать деревни – у скольких крупных городов есть свои группы, которые играли бы для нашего лидера? Ни одной – вот сколько. Мы можем проводить встречи Гитлерюгенда, как все другие города и городишки, как все прочие в стране. А можем создать нечто новое. То, что никто прежде не делал.

Глаза Мебельщика расширяются. Теперь наконец перед ним предстало это великое видение.

Антон продолжает делать упор на достоинства этого плана:

– Подумайте сами: хорошие, мощные немецкие песни, прославляющие старую культуру, исконные идеалы. Через музыку мы можем научить нашу молодежь тому, что значит быть немцем. Есть ли другой такой же удачный инструмент культуры? Есть ли лучший способ почтить фюрера и воздать должное всему, что он сделал, чтобы поднять нас? Музыка – самая большая любовь. С собственной молодежной музыкальной группой Унтербойинген непременно выделится. И любой, кто сможет сказать: «Этот ансамбль, этот особый привет фюреру – благодаря мне это случилось» – ну, Партия заметит такого человека. В этом можете не сомневаться.

Медленно. Задумчиво, Мебельщик кивает. Антон видит это: гауляйтер жаждет признания.

– Но, – продолжает Антон с деланной ноткой сожаления в голосе, – единственное время, когда я могу заняться обучение группы – это вечер вторника. Вечер Гитлерюгенда. Вы могли бы найти кого-нибудь другого, чтобы вести клуб, я полагаю…

– Но тогда никто из мальчиков не сможет вступить в вашу группу.

– Это так. Такая дилемма, такое затруднение. Думаю, нам придется решить, что для нас лучше – стать заметными или придерживаться старых проверенных методов.

Мебельщик возвращает расписание Антону.

– Вы говорите, что инструменты у вас уже есть?

– Есть все, что нужно.

– Почему бы не испытать их, герр Штарцман, и не посмотреть, к чему это нас приведет?

Антон беззаботно улыбается. Герр Штарцман – друг всех и каждого. Он протягивает руку Мебельщику для рукопожатия и изо всех сил сдерживается, чтобы не сжать кулак крепче и не переломать эти жадные кости.

– Я рад, что вы согласны.

24

Когда Антон уходил из дома этим полуднем на первое занятие с ансамблем, Элизабет втиснула ему в руки ланч, завернутый в одну из тех вожделенных кусков вощеной бумаги. Она почти ничего ему не сказала, только «Когда ждать тебя дома?» и «Viel Gluck[32]», но ланч говорил за нее: он демонстрировал размер благодарности и беспокойства, которые она не умела выразить словами. Сверток в его руках тяжелый, такой тяжелый, что он и не надеется съесть все до того, как дойдет до Гимназии – средней школы. Когда он разворачивает бумагу, то находит там толстый кусок печени, приправленный маринованным луком и желтой горчицей, между двумя тонкими кусками хлеба. На сэндвиче аккуратной горочкой сложены сушеные яблоки, все еще нанизанные на почерневшую нитку, на которой они сушились над печью.

Он рассматривает яблоки, пока идет к школе, исключительно ради того, чтобы успокоить свои напряженные нервы. Яблоки мягкие и размягчаются все сильнее, пропитываясь соком из сэндвича. Когда он откусывает от одного, то чувствует привкус лука вместе с горечью дыма, паров серных свечей, при помощи которых Элизабет предохраняла фрукты от гниения. Но после того как он откусывает еще пару раз, начинает ощущаться естественная сладость яблок. Общий эффект не так чтобы неприятный. Он предпочитает яблоки сэндвичу; он никогда не разделял пристрастие Элизабет к печени и луку.

Его желудок весь сжался из-за волнения, так что он даже подумывает выбросить сэндвич в какую-нибудь канаву или живую изгородь, чтобы птицы потом склевали. Но он моментально отвергает эту мысль. С таким дефицитом еды, это было бы немыслимым расточительством, почти грехом. К тому же, ему не хотелось бы отмахиваться от жеста привязанности со стороны жены. Когда он рассказал Элизабет о группе и своем новом беспокойном графике, она сразу все поняла. Она тогда мало что сказала, так же, как и