Ее глаза расширяются, когда она осознает, что я разгадала ее секрет. Ее рука невольно поднимается к животу, я узнаю этот жест, я тоже так делала.

– О! – восклицаю я, переносясь на год назад, когда я осознала, что у меня давно не было месячных, и за этим последовал определенный вывод. Ощущение, что это было вчера.

Могу ли я ее поздравить? Я продолжаю говорить, аккуратно, будто приближаясь к змее. Совсем недавно ребенок для меня был совсем не радостной новостью – это был тихий ужас. Я не знаю, что сейчас чувствует Астрид. Глядя на то, как она общается с Тео, я уже давно подозревала, что она хотела бы иметь ребенка. Но она старше меня, и она еврейка… Хочет ли она ребенка сейчас? Я пытаюсь найти на ее лице хоть какой-то знак, который подскажет нужную реакцию.

Ее лицо охвачено сомнением. Я так много хочу сказать ей, чтобы она почувствовала себя лучше. Подхожу ближе, приобнимаю ее.

– Ты будешь чудесной матерью. Ребенок – это дар.

– Все гораздо сложнее, – отвечает она. – Ребенок сейчас… Это все так тяжело.

– Я понимаю, – говорю я.

Она хмурится.

– Как ты можешь меня понять? То есть я знаю, ты заботишься о Тео, но это ведь совсем другое.

Да, это другое, соглашаюсь я про себя. Я люблю Тео как родного, но то, что он у меня есть, никогда не заменит мне ощущение, которое я испытывала, когда впервые держала на руках своего собственного ребенка. Но она об этом не знает. И она не сможет понять меня из-за этого секрета. Я должна сказать ей. Но как я могу? Это часть меня, но это заставит Астрид меня возненавидеть, она решит, что лучше со мной больше даже не общаться.

Необходимость рассказать ей обо всем разрастается во мне снова, ее становится трудно не замечать. Я не могу больше сдерживаться.

– Астрид, я должна рассказать тебе кое-что. Помнишь, я рассказывала о том, как я работала на вокзале?

Она кивает.

– Да, после того как ушла от семьи.

– Я тогда толком не объяснила, почему я должна была уйти.

– Ты сказала, что твой отец был жестоким человеком. – Она обеспокоена моими словами.

– Были и другие причины.

И тогда я рассказываю ей, как могу, все о солдате, о ребенке, которого я родила от него. Рассказываю все так, как должна была несколько месяцев назад, не пытаясь оправдаться.

Я заканчиваю свой рассказ и, затаив дыхание, жду, что Астрид скажет мне, что в этом нет ничего страшного. Но она молчит. Выражение ее лица предвещает бурю.

– Ты спала с нацистом, – мрачно говорит она. Хотя все это случилось так давно, еще до того, как мы с ней познакомились, мои действия кажутся ей предательством. Но ведь все было не так. Для меня любовь была только любовью (или тем, что я принимала за любовь), и я не понимала, что есть что-то большее. Я жду, что она начнет кричать на меня, спрашивая, как я могла так поступить. Теперь, оглядываясь на свое прошлое, я и сама не уверена. Но тогда все казалось таким естественным.

– Да, – говорю я. – Эрих тоже был нацистом, – добавляю я. Уже произнося эти слова, я понимаю, что совершаю ошибку.

– Это другое. – Ее глаза сверкнули. – Он был моим мужем. И это было раньше. – До того, как война изменила каждого человека, заставив нас выбирать сторону. – Ты забеременела. Поэтому твои родители выставили тебя за дверь.

– Да, у меня не было иного выхода, кроме как пойти в женский приют в Бенсхайме. Я думала, она мне помогут. А они отняли у меня ребенка. – На последних словах я срываюсь, это первый раз, когда я хоть кому-то говорила об этом.

Она хмурится еще больше.

– Кто?

– Врач и медсестра в приюте. Сперва они сказали, что его возьмут в семью по Лебенсборнской программе, но у него были такие темные волосы и глаза… – Я умолкаю. – Я не знаю, куда они его отправили. Я хотела оставить его себе, но они не позволили. Когда-нибудь я отыщу его, – произношу я свое обещание. Я думаю, что она сейчас рассмеется, или подшутит над моей мечтой, или, по крайней мере, скажет, что это невозможно.

Но она хмуро кивает.

– Ты не должна терять надежды. У них должны остаться записи.

– Я хотела рассказать тебе об этом. – Но слишком боялась.

– А сын мэра, он знает об этом?

Я качаю головой.

– Никто не знает. Только ты.

Она пристально смотрит на меня. Между нами повисает тишина. Она прикажет мне покинуть цирк? Конечно, не самое подходящее для этого время: Тео пока слишком болен, а я без него не уйду.

– Злишься на меня? – спрашиваю я, наконец.

– Я хочу злиться. Но я не в том положении. Ты совершила ошибку, мы все совершаем ошибки. И очень дорого за нее заплатила. – Я чувствую облегчение, мои плечи опускаются. Она простила меня.

Но беспокойство вновь начинает бурлить во мне.

– И еще кое-что, – говорю я, увидев, как она напряглась. Как будто я собираюсь раскрыть еще один секрет, хуже предыдущего. – Ты ведь не скажешь остальным?

– Нет. Нельзя, чтобы они знали, – соглашается она. – Другие вряд ли будут такими же понимающими. Только давай больше без секретов.

Я благодарно киваю.

– Договорились.

– Но Ноа, – говорит Астрид, – ты должна перестать видеться с ним. Я понимаю ошибку, которую ты совершила в прошлом. Ты была молода и не могла ничего изменить. Но эта история с сыном мэра – это другое. Ты ведь сама наверняка видишь, какой опасности ты подвергаешь Тео и всех нас.

Я открываю рот, чтобы возразить. Я хочу снова сказать ей, что Люк совсем не похож на своего отца. Чужаки опасны. Так думает Астрид, так думают все остальные в цирке. Она простила мне ту ужасную правду о немце. Разлука с Люком – это цена, которую я заплачу за это.

Астрид внимательно смотрит на меня, ожидая ответа.

– Хорошо, – выдаю я в итоге. Я едва знаю Люка, но необходимость оборвать все контакты причиняет мне больше боли, чем должна.

– Обещаешь? – настаивает она, ей этого мало.

– Клянусь, – торжественно говорю я, хотя сама мысль о том, что я больше не смогу увидеть Люка, вызывает внутри боль.

– Хорошо, – говорит Астрид, теперь она, кажется, довольна. – Нам нужно возвращаться в спальный вагон.

– А что насчет Тео?

Она смотрит на Берту, та кивает.

– Теперь, когда жар спал, его можно забрать. – Астрид встает и идет в сторону нашего вагона. Вдруг она останавливается и оборачивается ко мне, у нее сокрушенное выражение лица.

– Мое тело… – с мукой произносит она, имея в виду беременность. – Если я больше не смогу летать… – Дело не в тщеславии. Выступать для нее – значит иметь возможность выжить, и она боится, что ребенок все изменит.

– Мое тело вернулось в норму сразу после того, как я родила. – Так странно говорить об этом так открыто, пусть я и могу сказать это только ей. – И у тебя будет так же. – Я беру ее за руку. – Пойдем, ты, должно быть, до смерти устала. Кстати, как давно ты знаешь об этом? – спрашиваю я, понизив голос, пока мы идем по темному пустынному коридору.