– Всего несколько дней. Прости, что не сказала раньше, – добавила она. Я киваю, стараясь не чувствовать себя задетой. – Просто мне было трудно принять это самой, куда уж там говорить кому-то.

– Я понимаю, – отвечаю я, действительно имея это в виду. – Петр знает?

Она кивает.

– Только он. Пожалуйста, никому не говори об этом, – умоляет она, доверив мне свой секрет, несмотря на то что ранее я ее секрет не сохранила. Я киваю. Я скорее умру, чем расскажу кому-то об этом.

– Носить ребенка, – говорит она, – это страшно.

– Какой у тебя срок? – Боюсь, я задаю ей слишком много вопросов, но не могу ничего с собой поделать.

– Примерно два месяца.

Я считаю на пальцах.

– Мы уже будем на зимовке, и еще куча времени останется. – Она молчит, и по ее лицу пробегает замешательство. – Ты же возвращаешься, нет? – спрашиваю я.

– Петр не хочет, чтобы мы возвращались, – отвечает она. Я удивлена. Трудно представить Астрид и Петра где-то еще, кроме цирка. Люк тоже говорит, что хочет уехать, но конечно, сама мысль о том, чтобы уехать с юношей, которого я только что встретила, – это глупая мечта.

– Но я поеду обратно. Какие у меня могут быть варианты? Дармштадт был домом для моей семьи на протяжении столетий. – Кроме него и Берлина, она больше нигде не жила. – Но, знаешь, ты можешь уехать. Выбраться отсюда до того, как мы вернемся.

Я не знаю, что ответить. Я никогда не собиралась стать частью этой банды отщепенцев с их странным образом жизни. Уйти из цирка, сбежать вместе с Тео – такой была моя цель. Я не обязана оставаться, я не в тюрьме, я не беженка. Я могу просто поблагодарить герра Нойхоффа, взять Тео и уйти.

Но меня держит здесь не только то, что это место дает мне кров. Астрид заботится о нас. Она для меня более родной человек, чем мои собственные родители. И я чувствую себя частью цирка настолько сильно, что можно подумать, что я родилась здесь. Я не готова уходить, пока не готова.

– Нет, – отвечаю я. – Что бы сейчас ни случилось, я с тобой.

Во всяком случае, на данный момент.

Ранним вечером воскресенья, когда мы стираем костюмы и готовимся к следующему дню, в поезде начинается суматоха. Герр Нойхофф объявил собрание, оно состоится через тридцать минут. Девушки вокруг меня нервно перешептываются. Что он хочет, что он должен сообщить нам? Я не присоединяюсь к их болтовне, но от тревоги у меня скручивает живот. Герр Нойхофф не из тех, кто любит большие собрания, он предпочитает беседовать с каждым артистом и работником лично, если это необходимо. Если в наше время происходит что-нибудь неожиданное – это точно не к добру.

Ноа берет Тео с койки и с беспокойством оглядывает его лицо. С той ночи, когда он заболел, прошла уже неделя. Жар не вернулся, и он выглядит настолько здоровым, кажется, что все это было лишь кошмарным сном.

Я иду к выходу из вагона, стараясь не смотреть на себя в зеркало, когда прохожу мимо него. Говорят, есть женщины, которые очаровательны во время беременности, и, возможно, это правда. Я никогда не видела красивых беременных. Женщины в цирке становились толстыми, как коровы, и сидели без дела, не в состоянии выступать. Их тела не возвращались к прежнему состоянию. Моя фигура изменилась незначительно, появился лишь небольшой животик, который можно рассмотреть, только если приглядеться. Но это дело времени.

Пусть я пока не выгляжу так уж ужасно, чувствую я себя отвратительно. Тошнота, которая началась в тот день на трапеции, стала сильнее, теперь меня тошнит три-четыре раза в день. Лишней еды нет, свою я трачу впустую, хотя Ноа пытается всунуть мне что-то из своего пайка, когда я ей разрешаю. Но это и не важно – во мне все равно ничего не задерживается. Пустой желудок горит, как будто я весь день ела что-то острое, ночью тоже, из-за этого я не могу уснуть.

– Поешь что-нибудь, – умолял меня Петр вчера. – Ради ребенка. – Он приносил мне ужин в поезд, когда я не приходила в палатку, где давали обед. Водянистое рагу, сдобренное кусочками мяса и репы, которые он добавил из своего пайка.

Но запах лука, который когда-то казался мне аппетитным, заставляет желудок выворачиваться наружу, и я отодвинула тарелку, махнув в сторону Ноа.

– Отдайте Тео.

Мне стало хуже, а Петр, как по иронии судьбы, расцвел. Ребенок изменил для него все. Я не видела, чтобы он пил с тех самых пор, как я сказала ему. Меланхолии в его глазах больше нет, ее вытеснили оживление и надежда.

Я достаю свой чемодан, чтобы нанести немного пудры перед собранием, скрыть свою бледность. Девушки торопятся выйти из вагона, но Ноа задерживается, держа на руках Тео. Я приглаживаю волосы и иду к выходу.

– Подожди, – говорит Ноа. Я оборачиваюсь. Она закусывает губу, как будто хочет что-то сказать. Но не говорит, а просто неловко передает мне ребенка. – Можешь подержать его, пока я переодеваюсь? Он с тобой всегда такой спокойный. – Беру его на руки. Это правда, что Тео хорошо у меня на руках, хотя раньше я никогда не ухаживала за ребенком.

– Готово, – говорит Ноа через пару минут немного сдавленным голосом, как будто нервничает или взбудоражена чем-то. Она одета аккуратнее, чем, по-моему, стоит одеваться по воскресеньям, блузка и юбка идеально отутюжены. Я несу Тео на улицу. Небо под конец дня приобрело светло-голубой оттенок. Воздух нежный и ароматный, это первый по-настоящему весенний вечер. Мы проходим мимо шатра. Несмотря на недомогания и отсутствие аппетита, я не перестала летать. Я раскачиваюсь сильнее и выше, чем когда-либо, возможно, яростнее, чем это стоило бы делать. Конечно, я не хочу подвергать риску беременность, о которой мечтала всю свою жизнь. Но ребенок должен понять, что это наша с ним жизнь. Я должна знать, что они уживутся.

Когда мы приближаемся к заднему двору, я слышу бормотание собравшихся. Но когда мы обходим палатку, голоса умолкают. Здесь собрался весь цирк, артисты и работники вперемешку. Они стоят не в центральной части заднего двора – люди столпились в дальнем его краю у деревьев, которые растут полукругом, образуя небольшую рощу.

Между ветками двух дубов протянули арку из листьев. Под ней, рядом с герром Нойхоффом, стоит Петр, его лицо светится от предвкушения. В темном костюме и цилиндре, которого я у него никогда не видела, он выглядит величественно. Я думаю, не привез ли он его из России. Когда я подхожу ближе, толпа будто расступается, делясь на две группы, так что посередине образуется коридор. У меня бегут мурашки по коже: что происходит?

Я поворачиваюсь к Ноа. Она улыбается, ее глаза блестят от восторга, и я понимаю, что она нарочно задерживала меня, попросив подержать ребенка. Она дает мне букет из полевых цветов, завязанный бечевкой.

– Я не понимаю, – говорю я.

Ноа забирает у меня Тео и поправляет прядь волос, которая упала мне на лицо.

– Каждой невесте нужен букет, – отвечает она, и ее глаза устремляются на Петра, она как будто не уверена, что имеет право это говорить.