Звезда рок-н-ролла должна умереть

В лифте, который снова куда-то меня вез, я не думал про это «официально и все такое». И про свое ОК тоже не думал. Ну, старался не думать. Поэтому думал о том, что Данте нам все наврал. Нет ни ада, ни рая. Есть только лифт, который куда-то едет. Ты не можешь им управлять — кнопок нет, — ты просто едешь. Ты даже не знаешь, куда тебя везет лифт: вверх или вниз. И это неважно: ада и рая нет. Но на одной из остановок тебя ждет Даша. И этого уже достаточно, чтобы ехать.

В лифте, который снова куда-то меня вез, вдруг снова ожил динамик. Тот, который был сверху и слева от «Официально и все такое» и от моего «ОК». Динамик затрещал, откашливаясь. Я испугался, что сейчас опять раздастся твой голос, ну, или твоего второго. Обошлось. Заиграли сплины — «Звезда рок-н-ролла» — та, где луна над балконом Саши Васильева светит так ярко, что больно смотреть.

«Любая строка — это шрам на лице, след осколка», — прокомментировал наскальную живопись на стене лифта Васильев. А лифт неожиданно остановился. «Три трети пройдя, удалился в четвертую треть», — подытожил Саша мое путешествие. Дверь открылась, и я вышел в четвертую треть — на улицу Бен-Йехуда.

Иоанн Богослов утверждал, что Бог — это любовь. А Саша Васильев пел, что «любовь — это когда хорошим людям плохо». Получается, что ты — это когда хорошим людям плохо. Ну, если ты, конечно, есть.

Я стоял посредине Бен-Йехуда, и мне было плохо. Получается, я неплохой человек. А может, ты — это когда всем плохо, а не только хорошим. Я постоял еще минутку на Бен-Йехуда, приходя в себя.

— Прости, — сказал я Иерусалиму. — Я тихонько смотался из дома, узнать, что есть жизнь и смерть.

Иерусалим кивнул, и я поволок свою душу и твою коробку домой.

Сейчас мне хуже, чем плохо. Как пел Саша Васильев в падающем лифте: звезда рок-н-ролла должна умереть. Аксиома. А уже меньше чем через три с половиной часа это «хуже, чем плохо» закончится. И закончится плохо. А вот начнется ли после этого хорошо — я не знаю. Ну да выясняю. Через три с половиной часа. Даже меньше.

Наверное, это называется жизнь

В четвертой трети над балконом моей съемной квартиры на Дорот Ришоним была луна, которая светила так ярко, что было больно смотреть на Илью, который стоял на этом балконе. А еще на лавочке перед домой сидела моя соседка сверху. Та самая, которая вечно грозилась вызвать полицию, если я не перестану шуметь. Я быстренько создал приветственную улыбку и поздоровался, но соседка, посмотрев на меня совершенно стертыми зрачками, ничего не ответила. Илья начал что-то орать луне с балкона, размахивая бутылкой, и рука соседки немедленно потянулась за телефоном. Я понял, что сейчас будет скандал, и попытался сыграть на опережение.

— У меня день рождения, — сказал я соседке. — Вот — подарили. — И я продемонстрировал ей твою коробку.

Телефон уже был у нее в руке, надо было что-то делать, и я принялся сдирать упаковочную бумагу с твоего подарка. На свет божий появилась кофеварка Bosch. С чего ты и твой второй подарили мне кофеварку, я не знал, но это сработало — соседка отложила телефон и как-то сжалась. Илья и бутылка уже спустились на улицу, но, почувствовав что-то, остановились молча неподалеку.

— Когда-то, — вдруг начала соседка стертым, как и ее зрачки, голосом и замолчала.

Мы — бутылка 0,5 «Столичной», Илья, я и кофеварка Bosch — ждали.

— Когда-то, — начала снова соседка, — в Израиле не было немецких машин. Ни «мерседесов», ни BMW.

— Почему? — спросили «Столичная» с Ильей.

— Никто их не покупал, — тихо ответила соседка. — Никто не хотел ездить на машине, которую сделали немцы. Я никогда не садилась и никогда не сяду в такси такой марки, — голос ее стал еще тише. — Евреи никогда не покупали технику немцев, — продолжила она, глядя на кофеварку. — Ни Bosch, ни Siemens, ни AEG. Потому что печи, в которых нас сжигали, были Bosch, Siemens и AEG. — Она замолчала, и я увидел на ее руке татуировку — такую же, как была у моей бабушки. — Мои дети тоже не покупали, а внуки… внуки уже да. Наверное, это очень хорошая техника. — Она попыталась улыбнуться. — Наверное, это называется жизнь. — Со второй попытки ее губы растянулись в шрам. Наверное, это была улыбка.

— Мой дед, — вдруг заговорил Илья, — никогда не приходил ко мне в школу. Только один раз, когда меня пытались перевести в класс, где учили немецкий язык. Я не знаю, что он там сказал, но больше никто даже не заикался об этом. Он тоже был в концлагере. — С каждым словом голос Ильи стирался, как будто эти слова были сделаны из пемзы.

Соседка посмотрела на него, и ее губы наконец дрогнули. Это была не улыбка, это была пропасть. Ничего страшнее я не видел нигде и никогда. А потом она ушла. А мы с Ильей пили. Молча, не чокаясь. С нами пили и не чокались моя бабушка, дед Ильи и еще миллионы евреев.

А потом мы побратались — нашли в Иерусалиме круглосуточный тату-салон и выбили на своих руках номера. Он — номер моей бабушки, а я — номер его деда.

А твой подарок — кофеварку фирмы Bosch — мы оставили на скамейке. Евреи не пользуются немецкой техникой. К утру кофемашину кто-то забрал. Наверное, еврей. Наверное, это и называется жизнь.

Не спрашивай меня ни о чем

Кстати, она как-то налаживалась. Я про жизнь. Ну, если это можно было назвать жизнью. По крайней мере, канализацию в клубе починили, и я смог дожить до зарплаты на твоей почте. Правда, Даша по-прежнему не брала трубку, а писем к тебе становилось все больше. Я на них отвечал — официально и все такое. А про Дашу, ну, вернее, про женщин вообще, мне все рассказал сумасшедший Авраам. Просто по полочкам разложил. Он мне как-то опять проповедал квантовую механику и рассказал, что мы на каком-то там субъядерном уровне — это уже не мы. То есть мы как бы есть, но нас как бы нет. То, что водка — она как бы есть и ее как бы сразу нет, это я и раньше опытным путем постиг. Но вот про то, что мы — пустота непостоянной величины и какое-то мерцание, — про это не