тысячи километров от Нью-Йорка. Я кинулся в клуб, хотя прекрасно знал, что там увижу. Это описано во всех энциклопедиях джаза. Великого трубача застрелила его любовница. Вернее, он был еще жив. Его труба с необычно изогнутым раструбом — подарок Диззи Гиллеспи — тоже еще дышала. Я звонил в 911, но знал, что это бесполезно. Снег. В газетах писали, что уровень снега в Нью-Йорке в тот день местами достигал трех футов высотой. По-русски три фута — это «по пояс». И эти выпавшие по пояс три фута нерусского снега не позволят скорой приехать вовремя и спасти музыканта. «Бесконечность» Ли Моргана закончилась вечностью.

Объяснять не хотелось. Вернее, не моглось

Ли Моргану было тридцать три — мало кого убивают так рано.

Казалось, что этот выстрел убил не только его — он убил весь звук в этом мире. Люди беззвучно кричали, снег продолжал падать. Абсолютно беззвучно. Это была страшная тишина. Мертвая.

Я дотронулся до трубы Ли Моргана. Пульса не было. Вдруг кто-то включил звук в мире. Причем на полную. Только сейчас я понял, что Илья все еще висит на трубке. Объяснять не хотелось. Вернее, не моглось.

— Потом все расскажу, — быстро сказал ему я, — у меня тут жуткий роуминг.

— А что такое роуминг? — вяло поинтересовалась убийца, до этого ничем не интересовавшаяся.

— В натуре, что это? — кивая на айфон, спросили два здоровых негра, направляясь ко мне.

Я понял, что мне пора уходить. Ну как уходить — съебывать. Пока цел. Оглядев клуб, увидел сбоку от сцены дверь с надписью «Выхода нет» и сразу понял, что мне — туда. Я закрыл за собой дверь, и лифт одноэтажного клуба Slug’s в нью-йоркском районе Иствидж-Виллидж моментально тронулся сквозь беззвучно падающий нерусский снег.

Хуцпа

Там, где я вышел из лифта, снега не было. Был песок. Море песка, желтого, как моча нью-йоркского сутенера. Еще было солнце, похожее на раструб трубы Ли Моргана. И было вообще непонятно, где я — вокруг только песок и солнце. Я снял ватник Колеса, рискуя моментально сгореть под медью трубы Моргана. И тут увидел тебя. И твоего второго. Вы оба сидели на песке. Точнее, ты сидел на песке в позе лотоса, а твой второй сидел на какой-то коробке. Вы курили кальян и слушали музыку. Как школьники в метро — одни наушники на двоих. Старые добрые Sennheizer. А еще за вами старая дверь была. Она ни к чему не была прикреплена, встроена, присобачена — она даже ни к чему не была прислонена. Она просто была. На песке. Такие же старые двери, даже не старые, а устаревшие какие-то двери, мне как-то Ави, владелец моей квартиры на Дорот Ришоним, 5, приволок со свалки, и они неделю стояли у меня на балконе, пока я их не выкинул обратно на мусорку. Может, это и была одна из тех дверей, бог их знает. И Бог знает, как и на чем эта дверь держалась, без всяких подпорок. Ави мне тогда заявил, что собирается сделать ремонт, но так и не собрался. Черт тебя знает, может, ты тоже собрался ремонт в мире сделать. Вместе со своим вторым.

Я подошел ближе. Ты вынул свой наушник и неприязненно посмотрел на меня. Твой второй сделал то же самое, но гораздо более дружелюбно. Ты затянулся кальяном и выдохнул в меня апельсиновый дым. С яблоком. Или с грушей.

— Вот что, — начал ты, недовольно меня рассматривая. Затем протянул трубку кальяна второму, тяжело вздохнул и продолжил: — Благодаря тебе количество верующих в меня увеличилось…

— Причем значительно, — встрял второй.

Ты посмотрел на него и продолжил:

— Но все, что ты делаешь, — это хуцпа.

Ты так и сказал на иврите:

. Я хотел было возразить, но передумал. Слишком я устал, чтобы спорить. Кинул ватник на песок и молча сел. Второго ситуация, похоже, забавляла — он благостно пускал апельсиновые кольца дыма. С яблоком. Или с грушей.

Ты еще раз вздохнул и заявил:

— В общем, я решил тебе все это разрешить. Ну… чтобы официально и все такое.

Ты замолчал, надулся и решительно вставил наушник себе обратно в ухо. Мол, аудиенция окончена. А твой второй, напротив, улыбнулся, подошел ко мне и, оглянувшись на тебя, проговорил тихонько:

— Это он так спасибо говорит, ну и вообще — благословляет.

Благословленный я не знал, что сказать, и молча кивнул.

— Чуть не забыл, — спохватился второй, — с днем рождения! — Он схватил коробку, на которой сидел до этого, и сунул мне в руки. — Это от нас обоих, — веско сказал твой второй, а ты еще больше насупился.

Второй уселся на песок, посмотрел на тебя и со стоном сложил ноги в лотос. Я стоял и тупо смотрел, как вы передаете друг другу кальян, эманируя в пространство апельсиновый дым. С яблоком. Или с грушей. Я хотел спросить вас про Дашу, но понимал, что вы не ответите.

— Спасибо за поздравления, — только и сумел пробормотать.

В ответ — кольца дыма.

Я прошел между лотосами, слегка задев тебя коробкой, но извиняться не стал — хуцпа так хуцпа. Открыл дверь и провалился в лифт.

Официально и все такое

Лифт, в который я попал, войдя в ту дверь, был странный. Точнее, еще более странный, чем предыдущие. Во-первых, он никуда не ехал. А во-вторых, на его стенках почему-то никто не написал, что Вика — проститутка. И что Андрей мудак, тоже никто не нацарапал. Зато там большими неровными буквами были написаны слова: «Официально и все такое». Те самые слова, что ты сказал мне совсем недавно. Ты — это Бог. Пока я тупо пялился на эти неровные буквы, ожил динамик. Он был вмурован в стенку лифта чуть выше и левее неровных букв. Голос твоего второго ласково прохрипел:

— Это он так тебя благословляет.

— Зашибись, — непроизвольно вырвалось у меня в ответ.

— Не богохульствуй, — раздалось из динамика. — Подпиши. Чтобы официально и все такое.

— Кровью? — продолжал кочевряжиться я.

— Да хоть крестик поставь, — хохотнул твой второй.

— Не надо крестик, — взволнованно вклинился в разговор ты. Ты — это Бог.

А потом наступило молчание. Лифт тоже не двигался. И дверей у него не было. И было понятно, что выхода нет. Я достал ключ от бабушкиной квартиры, магендавидом висевший у меня на груди, и нацарапал: ОК. Ну, чтобы официально и все такое.