знал. Но думаю, что не все мы. Женщины и деньги — да, сто пудов. Мерцание непостоянной пустоты. И величина непостоянности. Короче, Даша не брала трубку.

А письма — письма поглощали чуть ли не все мое время и вытягивали из меня все силы. Я частенько жалел про то свое ОК и вообще чувствовал себя одним из слонов, которые держат мир, а ближе к концу недели — черепахой, на которой стоят слоны, которые держат мир. Мы с ними — и со слонами, и с черепахой — даже подружились. Черепаху, оказывается, звали Алеф. Но это официально. Лично я звал ее Алькой. Алька была похожа на Фаину Раневскую — толстая, неповоротливая и гениальная. Вечно курила и ругалась матом. На меня, на мир, который держали на своих плечах слоны, на которых она тоже ругалась. Меня, правда, она еще и жалела. «Ты не живешь», — говорила она мне. Я и не пытался. Вернее, пытался, но все как-то: только вылечишь душу, как начинает болеть печень. А еще она в каббалистической книге «Сефер Ха-Темунах» вычитала — она вообще читала только книги по Каббале и дешевые любовные романы в мягком переплете, — так вот, в «Сефер Ха-Темунах» она вычитала, что в древнееврейском алфавите, из которого ты и сотворил этот мир, не хватало одной буквы. И именно поэтому все в этом мире несовершенно и вообще дерьмо. Ну или совершенное дерьмо. А куда делась из древнееврейского алфавита эта буква и что теперь делать — не знала даже Алька. И слоны тоже не знали. Однажды один из слонов себе чуть сеппуку не сделал из-за этого. Ну, из-за несовершенства мира и из-за того, что кто-то букву спер из древнееврейского алфавита. Слон этот вообще все японское любил — и саке, и Юкио Мисиму. Его так и дразнили, слона этого: Юкио Мисима. Он действительно был чем-то похож на японца — уши и ступни маленькие и разрез глаз абсолютно японский. Алька мне по секрету сказала, что Юкио вовсе не из-за недостающей буквы живот себе резал, а из-за того, что узнал, что его любимый переводчик Мисимы на русский Григорий Чхартишвили — он еще и Борис Акунин по совместительству и учебники по альтернативной истории пишет. Хотя что то, что это, как ни крути, все равно: несовершенство и дерьмо, как и написано было в книге «Сефер Ха-Темунах». В общем, когда Мисима попытался сеппуку сделать — в мире из-за этого были землетрясения и несколько локальных войн. Да и еще ХАМАС в Газе активизировался.

А потом вроде бы наладилось. И у слона Мисимы, и вообще в мире.

— Как ты? — спросил я его.

— Лучше, — ответил он, вытирая пот хоботом.

— Лучше?!

— Лучше не спрашивай.

Я не стал спрашивать и принес Мисиме ведро воды — ну, у него еще швы не зажили, и водки ему было нельзя. Я и на письма тебе старался так отвечать — не спрашивать и принести воды. Кому-то водки. Но главное — не спрашивать.

Через три часа и двадцать шесть минут мы встретимся. Если ты есть, конечно. Не спрашивай меня ни о чем, хорошо? Принеси воды. А лучше — водки, конечно.

Совершенный блюз

Кстати, о водке. Как-то вечером я напился: сейчас уже не помню с кем. Может, с Авраамом, а может, с Илюхой. Или со слонами и черепахой. Не помню. Помню, что напился в совершенный блюз. Значит, скорее всего, с Илюхой. Он любого слона перепьет. А если Илюха — значит, мы часов до трех пили.

А часа в четыре утра в дверь раздался звонок. Какое-то время я молился. Истово умолял тебя, чтобы этот звук прекратился. Тщетно. Похоже, тебя все-таки нет. Пришлось идти открывать. На пороге стоял парень с Бен-Йехуда, похожий на богомола. Ну тот, который Рома и который All You Need Is Love и «Беспонтовый пирожок» в придачу. А еще Рома почему-то был без прыщей. Я тупо рассматривал его, размышляя, куда он их дел. Вспомнил, как лечили от прыщей в Древнем Риме: мясо крокодила — не знаю только, на прыщи или вовнутрь, сырое или вареное; еще советовали принимать ванну с маслом и кислым сыром; а придворный врач императора Флавия Феодосия I советовал своим пациентам вытирать лицо тканью, наблюдая за падающей звездой. Вот откуда это взялось в моей голове? Видимо, блюз и четыре утра.

Хуже ошибочного звонка в дверь в четыре утра — это когда этот ошибочный звонок — вовсе не ошибка, — сочинил я первую строчку для похмельного блюза, а богомол Роман начал вторую.

— Я женюсь, — заявил он мне и остальному миру.

Мир еще спал, а я побрел в комнату в надежде быстрее добраться до кровати и умереть — в любом нормальном блюзе так бы и произошло. Ну или как вариант: утонуть в ванне с маслом и кислым сыром.

Но жизнь хуже, чем блюз, — прыщавый Рома без прыщей пошел следом, продолжая что-то воодушевленно вещать. Постепенно до меня даже стал доходить смысл его слов. А когда дошел — я захотел умереть еще сильнее. Наблюдая за падающей звездой и вытирая лицо тканью. Не знаю, кто мог бы написать этот блюз про Рому — разве что Роберт Джонсон. После того, естественно, как на магическом перекрестке продал дьяволу душу, получив взамен дар играть блюз.

Давно, несколько месяцев назад пришло письмо. Мне. Ну то есть тебе. Но ты же их не читаешь, письма. А я прочитал. Писала тебе Севан и просила помощи. Севан исполнилось уже двадцать три года (понимаешь, Бог, уже двадцать три!), и она работает официанткой в знаменитой кондитерской Фрумена на пересечении Кинг Джордж и улицы Кац. Там, где когда-то заседал первый кнессет Израиля, а потом собирались проститутки и наркоманы. Хотя многие считают, что проститутки и наркоманы собирались и собираются как раз в кнессете. Так вот: Севан жаловалась тебе, что она никак не может «найти того самого». Она так и написала: «того самого», в надежде, что ты поймешь. Но ты же не читаешь письма. А я — читаю. И даже отвечаю. И я сдуру (ну или тогда я тоже был пьян в блюз) ответил ей: открой глаза, дитя мое: твой тот самый каждый день поет перед твоим кафе. Ну, не прямо перед кафе, а за углом — на улице Бен-Йехуда. И все, что ему нужно, — это любовь. Причем твоя, глупая двадцатитрехлетняя Севан. А то, что тебе нужно, —