Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она очень любила рисовать. Полуфантастические героини поражали воображение многих. Я был в их числе… А еще я любил слушать рассказы Джуны о ее детстве, когда она впервые почувствовала в себе неясные предчувствия божественного волшебства, которому не было названия и в котором порой не было логики.
Талант ее проявлялся во всем – и когда писала свои рассказы и песни, и когда угадывала скрытые недомогания своих пациентов. Не имея систематического медицинского образования, Джуна производила впечатление профессионала. Хорошо разбиралась в терминах. Знала фармакологию. И никогда не бралась за то, в чем не была уверена. Ее предсказания очень часто сбывались.
Я напечатал в «Юности» ее фантастический рассказ, написанный хорошим литературным языком. Она позвонила мне ночью и наговорила столько благодарных слов, словно я присудил ей Нобелевскую премию. Ей важно было утверждаться во всем, к чему она прилагала свой природный дар, свою мудрость и интуицию. Но с годами, к сожалению, чувство меры стало изменять ей. Я исподволь почувствовал эту опасность. Однажды сказал ей об этом. Началось наше охлаждение друг к другу. На что-то она обиделась, в чем-то я не понимал ее. И лучшие времена нашего общения ушли в прошлое. Но мне грустно оттого, что мы теперь далеки и не видимся больше. Когда у нее погиб сын, Вахо, выросший на моих глазах, я пытался дозвониться ей из Израиля, где в тот год работал, но увы… Не дозвонился. Мне говорили, что беда сломала ее и что теперь Джуна живет как бы машинально… Я бесконечно сочувствую ей, потому что, как никто другой, понимаю ее состояние. Мне иногда очень хочется ее увидеть. Но в прошлое вернуться невозможно. А нынешнюю Джуну я могу и не узнать. Лучше уж жить воспоминаниями, тем более что они добры и безоблачны.
Сейчас, когда с той поры прошли годы и многих участников «Рождественских посиделок» уже нет на свете, как и главного вдохновителя их, я часто обращаюсь памятью в то далекое и счастливое для нас время. И хотя оно в чем-то было застойным, совковым, как теперь его называют молодые циники, наши творческие и дружеские общения были прекрасны. Спасибо им! Спасибо всем, кого я назвал и вспомнил, и тем, кто не назван здесь, но по-прежнему жив в моей душе.
В 2007 году Роберту исполнилось бы 75 лет. За несколько дней до этой даты мне позвонила Алла и пригласила приехать к ним 20 июня, чтобы отметить его юбилей. На той самой даче, где мы отмечали все дни рождения Роберта, собрались старые друзья, постаревшие, но по-молодому влюбленные в поэзию нашего выдающегося друга. Казалось, что время остановилось. Звучали песни Рождественского в исполнении наших эстрадных звезд, а он смотрел с огромных фотографий на всех нас и словно бы молча участвовал в юбилейной встрече. При жизни он был не особо разговорчив. Оживлялся, когда читал стихи. А в тот вечер стихи Роберта читали мы – его друзья, коллеги, поклонники. Я видел, как утирали слезы бывалые спорщики, бывшие солдаты, поседевшие классики… А ведущий вечера Леонид Рошаль ходил между столиками, подсаживался к знаменитым друзьям Роберта – то к Оскару Фельцману, то к Андрею Вознесенскому, то к Александре Пахмутовой и Николаю Добронравову, то к Святославу Бэлзе. И каждый говорил высокие и добрые слова, которые не были бы для Роберта откровением, потому что мы успели сказать ему их при жизни.
Я смотрел на его дочерей – Катю и Ксению – и думал: «Боже, как летит время! Помню их совсем маленькими, смешными…» Помню, Ксюша еще только начинала свою журналистскую карьеру, когда редакция «Юности» послала ее на какой-то международный конкурс. И она выиграла его! Ей вручили ключи от автомашины «Москвич». Вот уж радости было! А старшая – Катя – ныне стала такой знаменитой… Это надо же было придумать совершенно новый вид фотоискусства, когда современные VIP-персоны, переодетые по ее воле в костюмы королей и живописцев прошлых эпох или приняв обличье великих актеров и наших российских гениев и отснятые на пленку, глядят со страниц красочного журнала, вновь убеждая нас, что Время создают и хранят Личности…
У поэзии нет возраста. Вернее, у нее тот возраст, который ей определило Время. Время Рождественского – это вечность. Потому что он настоящий поэт. И лучшие его стихи переживут все нынешние и будущие эпохи, политические системы, взаимное непонимание поколений, – и останутся такими, какими их написал для всех Рождественский.
И опять я переживал те пронзительные строки о солдате Великой Отечественной, впервые прочитанные Робертом когда-то на одной из «Рождественских посиделок».
Автомат ему выдали маленький,
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
И маленькую – по размерам —
шинель.
…А когда он упал —
некрасиво, неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
не хватило
мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
Сын войны, ее современник и ее боль, он рассказал о ней и своим сверстникам, и будущим поколениям так взволнованно, что кажется – все это было с каждым.
Помню, когда вышла его книга стихотворений «Это время», я напечатал в журнале «Знамя» восторженную рецензию. Он позвонил мне и по-мужски коротко поблагодарил. А потом, словно спохватившись, что был недостаточно любезен, добавил: «Старик, никто еще так восторженно не писал обо мне… Спасибо».
В наших отношениях с Робертом не было ни грана сентиментальности, но в этот раз я как-то особенно остро почувствовал его нежную и ранимую душу. Мы не писали друг другу писем, потому что жили, можно сказать, по соседству и вообще часто виделись. Но одно письмо все-таки было. Роберт прислал его в тяжелые для меня дни…
Дорогой Андрей!
Слова искренней благодарности, которые я хочу тебе сказать, могут прозвучать сегодня не совсем ко времени. И все-таки я говорю их.
А еще я говорю о том, чтобы ты держался. И хочу, чтобы дети твои были здоровы. И что мы с Аленой – с тобою.
Я хочу, чтобы ты понял это, и поверил, что у тебя есть друзья. Рассчитывай на нас, пожалуйста!
Будь!
Роберт.
Я помню, как тронуло меня тогда это дружеское участие и