Грубый юмор палача, проводившего большую часть своего времени с преступниками и охранниками низкого сословия, не должен вызывать удивления. Он напоминает нам и о том, что благочестие Майстера Франца не было равносильно ханжеству и что жесткие сексуальные стандарты его коллег, имевших священный сан, не всегда разделялись другими членами общества, даже верующими.

Публичные скандалы в большей мере, нежели приватные грешки, воспринимались Шмидтом как серьезные проступки – ведь он был озабочен своим статусом и полагал репутацию высшей ценностью, которую только можно себе представить. Поэтому вспышки неодобрения и даже гнева по поводу сексуальных преступлений случаются с ним лишь тогда, когда преступник позорит свою семью и сообщество неприемлемым поведением. Георг Шнек не просто совершил прелюбодеяние, но «женился на шлюхе из Нойвальда по имени Красильщица Барби и провел с ней церемонию бракосочетания». Вор Петер Хофман «также бросил свою жену и взял любовницу, а затем, когда она умерла, взял другую и объявил о браке в Лауфе; когда ему не разрешили [жениться], он взял Бригиту»[320].

Современных читателей может удивить, но свадебные клятвы в ту эпоху необязательно произносились перед пастором или священником, чтобы обрести юридическую силу. Простое обещание, данное при нескольких свидетелях, вполне могло считаться официальным. Мужчина, который давал ложные обеты, чтобы заманить девушку в постель, а затем бросал ее, предсказуемо провоцировал общественный скандал. Если молодая женщина вследствие этого беременела, перед ней открывались исключительно безрадостные варианты: признать беременность и опозорить себя, свою семью и своего ребенка; сделать аборт, который был незаконным и часто смертельным; или скрыть беременность, а затем отказаться от ребенка. Выбравшие третий вариант – в основном это были юные, бедные девушки без поддержки семьи – часто рожали в одиночку, а затем в отчаянии совершали детоубийство, которое, если оно обнаруживалось, означало неминуемую казнь[321].

В случае ложных клятв – по крайней мере, тех, которые не были связаны с детоубийством, – симпатии Шмидта неизменно были на стороне обманутых молодых женщин и их семей, особенно после того, как происшествия становились достоянием общественности. Майстер Франц презрительно отзывается о писце Никлаусе Херцоге, «который обрюхатил девицу в Хофе в Фогтланде (родном городе Шмидта), пообещал [ей] брак и публично объявил об этом, но затем он скрылся и оставил ее, в придачу также обрюхатил девицу здесь, в Вере, [и] также обещал жениться». Франц нетерпим в отношении уверток сельского рабочего Георга Шмидта, «который признался, что ухаживал за дочерью крестьянина, возлежал с ней 20 раз, совершал разврат, утверждая, что он намеревался жениться на ней, но позже отрицал это»[322]. Как и в отношении иных преступлений, обман и трусость вызывали особенный гнев палача и он с удовлетворением фиксирует наказания, когда его березовые розги воздавали должное.

В целом описания сексуальных преступлений в дневнике Франца отражают все ту же озабоченность моралью и общественное смущение, вызванное греховными действиями. Нарушение конфиденциальности интимной жизни кажется ему просто чем-то неприятным, например когда Шмидт порет портного Файта Хаймана и его невесту Маргариту Гроссин «за то, что они совершали разврат и позволяли другим девушкам наблюдать за происходящим». Более сильные негативные чувства Франц испытывает в отношении Амели Шютцин и Маргариты Пухфельдерин, которые проституировали собственных дочерей, и Иеронима Байльштайна, бывшего сутенером своей супруги[323]. Еще более скандально вел себя писарь Ганс Бруннауэр, который

И даже немало повидавший Майстер Франц был ошеломлен, узнав, что «Аполлония Грошин предостави [ла] свое брачное ложе для [кондитерши Элизабет Мехтлин] и сама соверши [ла] прелюбодеяние – она в постели с кондитером и подмастерьем цирюльника, которого называют Ангелоголовым, лежавшим посередине и совершавшим разврат с обоими [ними]»[325].

В соответствии с христианской доктриной наиболее серьезными преступлениями на сексуальной почве были инцест и содомия, которые традиционно считались «преступлениями против Бога» и карались сожжением заживо. В частности, мерзость инцеста якобы навлекала на все общество Божественное возмездие, если виновники не были наказаны. Тем не менее только случай 17-летней Гертруды Шмидтин, «которая четыре года жила в разврате со своими отцом и братом», по-видимому, действительно шокировал Майстера Франца, даже побудив его назвать ее еретичкой. Но даже здесь, из сочувствия и, возможно, признавая за ней статус жертвы, он не оспаривает смягчение ее наказания до обезглавливания, отмечая, что палач в Ансбахе сжег ее отца и брата заживо восемь дней спустя в соседнем Лангенценне[326]. Франц также воздерживается от включения в рассказ каких-либо любопытных подробностей их отношений, хотя он хорошо был о них осведомлен, участвуя в допросе Шмидтин.

Одна из причин исключительной реакции Франца заключалась в том, что это был единственный пример кровосмешения между биологическими родственниками, с которыми он столкнулся за все время своей карьеры. Случаи такого рода редко просачивались за пределы домохозяйств раннего Нового времени и потому искренне шокировали большинство людей, когда становились достоянием общественности. Чаще всего преследованию за инцест подвергались отчимы и приемные дочери или даже люди, имевшие половые контакты с двумя другими, связанными между собой родством (например, женщина с двумя братьями или мужчина с женщиной, ее сестрой и мачехой и т.д.)[327]. Инцест этого типа не воспринимается в качестве такового с современной точки зрения, но тогда считался своего рода кощунством и часто оканчивался смертным приговором, хотя в Нюрнберге казнь всегда смягчали до обезглавливания, а иногда и до порки розгами.