Типичным было то, что изгнанием за инцест отделывались только мужчины. Майстер Франц, несомненно, замечал этот двойной стандарт, который преобладал практически во всех сексуальных вопросах, и фактически поддерживал его. Иногда он оправдывает такое несоответствие разной степенью соучастия, как в случае с отцом и сыном, каждый из которых спал с горничной, но «[они] не знали о делах друг друга» и потому были просто выпороты, тогда как ее казнили. Кунигунда Кюплин, наоборот, «отлично знала, что происходит [между ее вторым мужем и дочерью] и сама [даже] устраивала это», и поэтому была справедливо обречена на обезглавливание и посмертное сожжение. Особо скандальное поведение точно так же служило поводом к строгому судебному разбирательству. Франц скрупулезно отмечает, что, когда Элизабет Мехтлин «совершала разврат с двумя братьями, [обоими по имени] Ганс Шнайдер», это происходило «среди мясных ларьков» (особенно постыдное место), или что Анна Пайельштайнин (она же Дырка Анни) не только «совершала разврат и распутство с отцом и сыном, звавшимися Котлами, у которых были жены, а у нее – муж, [но] точно так же с 21 женатым мужчиной и юношами, и ее муж помогал ей»[328].

Понятие содомии в раннее Новое время включало в себя множество преступлений – от гомосексуальности до скотоложства, прочих «неестественных» сексуальных практик и даже ереси[329]. Первая профессиональная встреча Франца с гомосексуальностью произошла в 1594 году, когда он сжег на костре Ганса Вебера:

Два года спустя торговец Ганс Вольф Марти, который, по-видимому, имел еще больше однополых партнеров, был ко всему прочему обвинен в том, что заколол жену одного из своих любовников, но избежал сожжения заживо, хотя причины такой милости остаются неясными.

В отличие от глубокого смятения, вызванного разбойниками и их преступным миром, гомосексуальная субкультура, наличие которой признавалось Шмидтом, похоже, не вызывало у него беспокойства. Скорее, любопытство, а также стремление подчеркнуть неисправимый характер осужденных движет им, когда он приводит длинные списки предполагаемых партнеров обоих содомитов. В случае Марти этот список еще длиннее:

Несмотря на то что Марти говорит о своих партнерах только в самых общих словах – защищая их либо просто потому, что не знает их имен, Майстер Франц не прибегает к пыткам, чтобы заставить подозреваемого указать на сообщников, как это делали охотники на ведьм той эпохи. В обоих случаях тон Шмидта остается явно безоценочным и лишенным сарказма, в отличие, например, от его явного отвращения к «Георгу Шерпфу, извращенцу, который прелюбодействовал или имел отношения с четырьмя коровами, двумя телятами и овцами и, значит, был казнен мечом как «коровий извращенец» в Фелльне [и] впоследствии сожжен вместе с коровой» [с которой у него были сексуальные отношения][332]. Шмидт даже упоминает крестьянина, обвинявшегося «в нападении на людей [и] попытках совершить содомский разврат с ними», которого просто выпороли. Наказание ему, очевидно, смягчили в виду «сильного подпития»[333]. Сдержанность, которую демонстрирует Франц, когда имеет дело с содомией, не должна трактоваться как признак того, что гомосексуальная активность была либо широко распространена, либо ей потворствовали тогда в Нюрнберге. Однако жесткие клерикальные запреты на подобные «мерзости» и широкие негативные последствия этого красноречиво отсутствуют в записях Шмидта.

Даже если Франц действительно рассматривал инцест и содомию как «преступления против Бога», нет никаких свидетельств того, что он разделял идею о наказании Божьем всей округи в форме эпидемии, голода или какого-либо другого бедствия за подобные деяния. Другое дело – откровенное богохульство. Как и всякий мужчина раннего Нового времени, Бог-Отец, скорее всего, не стал бы молчать, когда его честь бывала задета насмешками публичной шлюхи, бранью сына стрелка в пылу ссоры или озлобленным стекольщиком, который «во время большой бури с могучим громом хулил Бога на небесах и поклялся, назвав Его (да простит меня Бог, что пишу это) старым мошенником, [и говорил], что сам он, старый дурак, проиграл деньги в карты [и] теперь отыграет их в кости». Праведный палач, который пытается умиротворить разгневанное божество даже в своем собственном дневнике, с тревогой сообщает о милосердии, проявленном к богохульнику: его просто «заперли в колодки на четверть часа, [а] кончик его языка был вырван на Мясном мосту»[334].

Кражи из церквей и монастырей – преступления, которые в католической традиции считались кощунством и богохульством, – не сильно огорчают протестанта Майстера Франца. Например, он описывает Ганса Краусса (он же Ганс Слесарь) как «церковного вора, который вломился в церковь в Эндтманнсберге, украл чашу и взломал четыре сундука, похитив облачения». Но Краусса повесили так же, как и любого другого вора, даже несмотря на его еще одно преступление – «он также помогал устраивать засады и нападать на людей в их домах по ночам». Палач демонстрирует все тот же безразличный тон в отношении еще более активных церковных воров – Ганса Бойтлера (он же Тощий) и Ганса Георга Шварцмана (он же Жирный Наемник). Согласно дневнику Шмидта, воров, «кравших часто и во многих местах», приводил на виселицу скорее уровень их активности, а вовсе не священная сила похищенных предметов сама по себе[335].