Однако подавляющим большинством наказанных Майстером Францем преступников руководил не злой умысел и даже не порочные страсти. По опыту он знал, что в основном эти люди, главным образом воры, даже не были одержимы алчностью как предполагаемым стимулом к воровству. В отличие от агрессивных разбойников или людей, единожды совершивших преступление, не склонные к насилию воры на самом деле имели тенденцию демонстрировать явную эмоциональную отрешенность по отношению к своим деяниям. И точно так же, отстраненно, Франц описывает их в своем дневнике, стараясь приводить лишь цифры финансовых потерь. Разнообразие похищенных предметов огромно – от нескольких сотен гульденов наличными до небольших денежных сумм, одежды, матрасов, колец, предметов домашнего обихода, оружия, кур и даже меда из неохраняемых ульев. Кража лошадей и крупного рогатого скота была самой прибыльной формой воровства, торговля краденой одеждой – самой распространенной. То, что все эти кражи могли считаться равными по значимости, не говоря уже о том, что все они карались смертью, представляется современному наблюдателю непостижимым. Как мог якобы благочестивый палач потворствовать таким суровым наказаниям за ненасильственные преступления и к тому же оправдывать свою роль исполнителя этих суровых приговоров?

Не будем забывать о глубоком сочувствии Франца к жертвам преступлений. В обществе, которое в основе своей состояло из бедноты, потеря пары плащей или, казалось бы, небольшой суммы денег могла иметь значительные, и даже катастрофические, последствия для бедных домохозяйств. Поэтому палач пишет о кражах в размере до 50 флоринов, что составляло примерно годовой оклад школьного учителя, не только более подробно, но и проявляя тревогу за конкретных жертв этих краж. Ясно, что Майстер Франц не равнял всех воров под одну гребенку и признавал возрастание ответственности в случае крупных краж, но постоянный акцент его дневника на страданиях жертв вылился в несколько показательных контрастов. В то время как меньшие суммы всегда записаны очень точно, иногда вплоть до пфеннига, отражая их значимость для бедных жертв, крупные суммы почти всегда округляются до сотен флоринов. В 1609 году он рассказывает о том, как Ганс Фратцен «украл 10 постельных принадлежностей около 18 недель назад и ворвался в обиталище строителей в Бамберге, украв одежды на 26 флоринов», а в следующем отрывке он просто отмечает, что известный вор-домушник «украл серебряных украшений на 300 флоринов». Точно так же Франц посвящает длинный пассаж описанию того, как Мария Кордула Хуннерин убежала из таверны, не заплатив 32 флорина, прежде чем отметить мимоходом, что позже она «украла талеров на сумму равную 800 флоринам и обрезов ткани на три крейцера из сундука своего хозяина»[336].

В другой дневниковой записи кажется, что палач просто маниакально перечисляет кражи, но на деле он подчеркивает дурной характер преступника и большое число его жертв: «Симон Штарк… украл деньги шесть раз из кошелька одного слуги, 1½ флорина из ледника и у своего хозяина 29 флоринов, которые он забрал у него, и в Швайнау 5 флоринов у разносчика, около 2 флоринов у своего извозчика, около 1 флорина в сумме у итальянца»[337]. Еще более странным для современного читателя выглядит то, что отождествление себя с жертвами преступлений побуждает Франца писать отрывки наподобие этого, о Себастьяне Фюрзетцлихе, «который крал деньги из сумок извозчиков, когда они спали ночью в гостиницах, а именно 80 флоринов 6 шиллингов, 45 флоринов, 37 флоринов, 35 флоринов, 30 флоринов, 30 флоринов, 20 флоринов, 18 флоринов, 17 флоринов, 8 флоринов, 8 флоринов, 7 флоринов, 6 флоринов, 3 флорина, 2 флорина»[338]. Вместо того чтобы просто сложить суммы или расположить их в хронологическом порядке, Шмидт тщательно структурирует кражи в порядке убывания сумм, пытаясь передать индивидуальные финансовые последствия преступления для каждого из этих извозчиков в отдельности, а также моральное обосновывает наказание Фюрзетцлиха – хотя и в весьма своеобразной манере.

Воры и другие мелкие преступники бесспорно заслуживали наказания в моральном универсуме Майстера Франца, но их преступления, подобно проституции с сутенерством, как правило, представляли собой сознательный выбор образа жизни людьми скорее слабыми, чем обладающими злой волей. Такое отношение отличалось от более бесстрастного подхода юристов и священнослужителей ко всем преступлениям. Несмотря на исключительное сопереживание палача жертвам преступлений, его основной эмоциональной реакцией по поводу тех 172 воров, которых он повесил за всю свою карьеру, был скорее не гнев, а усталое смирение. Собственный эгоистичный выбор, сделанный преступниками, привел их к такому результату, и Шмидт ни разу не оправдывал обстоятельства их воровства. Человек, которому по рождению было предназначено столь презренное ремесло, ожидаемо мало симпатизировал историям о тяжелой доле, которые он то и дело слышал в камере для допросов. Тем не менее его повествования о повешении мелких воров-рецидивистов окрашивают не торжество или чувство вины, а недоумение и печаль. «Как общество может повесить человека за кражу меда?» – спрашиваем мы. «Зачем человек постоянно рискует быть повешенным, воруя мед?» – удивляется Франц.

Ответ на оба вопроса заключается в том, что воровство, по-видимому, стало неисправимым пристрастием таких преступников, а чаша терпения начальства Шмидта просто переполнилась. Решающим стало не то, что украл вор, а как часто он это делал. Практически все осужденные на смерть были рецидивистами; многих уже арестовывали, заключали в тюрьму или высылали по несколько раз. Иными словами, большинство воров, повешенных Майстером Францем, представлялись ему не просто укравшими один-два раза, а профессионалами, для которых воровство было «делом привычки»[339]. Выражение «неисправимый» чаще других характеристик встречается в приговорах советников Нюрнберга, жаждавших повиновения, но оценка воров-рецидивистов самим палачом ближе к современным описаниям маниакальной одержимости. Он отмечает, что богатая крестьянка Магдалена Гекенхоферин «снова и снова крала накидки, лифы и другую одежду [и] даже ходила на причастия и свадьбы, дабы стащить что-нибудь подобное», что явно указывает на некий внутренний, а не внешний стимул. Майстер Франц считал очевидным, что крестьянин Хайнц Пфлюгель и его жена Маргарита, «имевшие собственности на 1000 флоринов или около того, но часто занимавшиеся воровством», также были мотивированы не обездоленностью, а чем-то иным[340].

По словам опытного палача, воровство всегда было выбором, но для многих – если использовать устаревший термин – непреодолимым влечением. Слишком часто привычка приобреталась в раннем возрасте. Бальтазар Прайсс, «ребенок гражданина Нюрнберга… 11 раз сидел в Яме, несколько раз был закован в цепи, провел полгода в Лягушачьей башне и год в цепях в башне, но не оставлял воровства. Отданный в ремесленники, он вновь украл и убежал». Майстер Франц сам неоднократно порол и читал нотации своим бывшим коллегам, городским стрелкам Георгу Гетцу и Линхарду Хертлю, каждый из которых провел в наказании несколько лет гребцом на венецианских галерах, но оба так и продолжали воровать и грабить, пока наконец их не остановила виселица. Даже профессионалы, которые пытались реабилитироваться, часто возвращались к криминальной жизни против своей воли. Франц пишет, что «старый вор-отец» Симон Гретцельт 40 лет назад «отрекался от воровства», а давний вор Андреас Штайбер (он же Менестрель) «украл много вещей здесь и там, но на пять лет забросил такие дела и хотел исправиться» [буквально «стать благочестивым»]. Палачу не доставляет удовольствия тот факт, что в обоих случаях прошлое бывших воров одержало над ними верх: Гретцельт в итоге вернулся к безнравственной жизни, а Менестрель был приговорен к повешению по изобличающему свидетельству его старого компаньона, печально известного разбойника Ганса Кольба[341].