– Я так благодарна, так благодарна… – дрожащим голосом повторила Люба и даже поцеловала в знак признательности руку мужу. – Если бы не ты…

Она говорила искренне, с готовностью признавая относительную правоту Вильского. Но иногда сомнение посещало ее, и тогда Люба вспоминала, что она не только жена, но еще и мать. Ей очень хотелось наверстать упущенное в отношениях с дочерью, заставить Юльку поверить, что она главный человек в ее жизни. Ну, или второй по значимости. Непреодолимое чувство вины по отношению к своему ребенку порою терзало ее с такой силой, что она готова была отказаться от своего женского счастья в пользу благополучия дочери. Но, увидев Вильского, быстро успокаивалась и давала себе слово «быть умницей».

В ее понимании «быть умницей» означало быть хитрой. Только так, думала Люба, можно добиться условного равновесия, поэтому она легко шла на обман, если того требовали обстоятельства.

Как правило, обман был незначительным, больше для удобства, чем по острой необходимости. Вот, например, никто Юльку из комнаты, где когда-то ютилась семья Краско, выгонять не собирался. Жила бы да жила, всегда можно договориться, особенно сейчас, когда контроля никакого – только деньги давай. Но, посчитала Люба вскоре после похорон Ивана Ивановича, первые роды, без мужа, без средств к существованию… Пусть будет рядом, не привыкать, жили же они когда-то втроем в одной комнате. И сейчас проживут.

«Проживем», – сказал тогда Евгений Николаевич и на собственные деньги купил коляску Юлькиному сыну, даже не подозревая, что ни о каком приюте Любина дочь не просила и вообще, судя по всему, была недовольна таким поворотом событий.

Но вскоре мятежная Юлька раскусила всю прелесть вечного иждивения и стала смотреть на отчима как на дойную корову. «Это не так!» – убеждала Вильского Люба. «Так!» – бушевал Евгений Николаевич и периодически гонял падчерицу «по хозяйству», пытаясь облегчить жизнь ее матери.

Свободолюбивому Вильскому даже не приходило в голову, что ни о какой свободе от бытовых неудобств Любовь Ивановна Краско и не мечтала. Ей, привыкшей жить без собственного дома, было все равно, какое количество спальных мест находится в одной комнате. Любу не смущало, что обеденный стол легко превращался в чертежную доску, а в углу стоит цинковое ведро на случай, если будет лень идти на общую кухню, а понадобится что-то вымыть. Воду для этих целей держали в эмалированном зеленом бачке.

Евгений Николаевич невольно сравнивал свои прежние условия жизни с теми, какие были у него сейчас. И сравнение было явно не в пользу сегодняшнего дня. Да и Люба здорово проигрывала Желтой в умении обустроить быт. Новая жена довольствовалась малым, как и положено человеку, освоившему малое пространство, эстетическое чувство по отношению к дому в ней словно отсутствовало. Вильский никогда не видел, чтобы Люба красиво накрыла стол, подвязала портьеры, воткнула цветок в вазочку. Она была примитивно чистоплотна, аккуратна и скучна во всем, что касалось красоты и уюта. Зато, оправдывал жену Евгений Николаевич, немногословна. И не претендует на руководящую роль в семье. И все, что бы он ни сделал, принимает безоговорочно, потому что именно от него, был уверен Вильский, зависит ее женское счастье.

Что ж, у Евгения Николаевича был свой резон думать именно так, а не иначе. В противном случае уже спустя два-три года брака новая супруга должна была бы показаться ему скучной и даже по-своему недоразвитой: суждения ее были однообразны и заезженны, точно записи в девичьем альбоме. Но, Вильский был в этом уверен, Любино обаяние проявляется в другом. И в ее присутствии у него возникало ощущение собственного могущества. Хотя Люба для этого ничего особенного не делала: просто шла рядом, чуть-чуть задерживаясь на шаг, с обожанием смотрела в глаза и во всем соглашалась, мотивируя это тем, что в доме может быть только один хозяин. И этот хозяин – ОН.

В сознании Евгения Николаевича соблазнительный образ «хозяина» превратился в точку опоры для рычага, при помощи которой Архимед грозился перевернуть мир. Вильский легко преодолевал одно препятствие за другим и вил гнездо с упорством птицы, собравшейся высиживать потомство.

– Первый раз такого мужика вижу, – поделилась с матерью Юлька, ломавшая голову над тем, с какой целью отчим притаскивает домой коробки с разномастной плиткой, добытые по случаю стройматериалы, голубого фаянса унитаз и раковину. – Он что? Ремонт здесь делать собирается? В общаге?

В ответ Любовь Ивановна только пожимала плечами и не могла сказать ничего вразумительного, потому что на ее вопрос: «Зачем?» – Вильский односложно провозгласил: «Надо!»

– Что вы за люди! – наскакивала на Любу дочь. – Ничего объяснить не можете. Скоро по комнате передвигаться будет нельзя: того и гляди на ребенка что-нибудь грохнется. Ты тогда будешь виновата! – предупреждала мать Юлька и косилась на мурлыкающего себе под нос отчима.

– Как бы не так! – отвечал за жену Евгений Николаевич. – Виновата будешь ты, потому что недосмотрела. За ребенком следить надо.

– Будете вы мне еще указывать, – пыталась хамить Юлька, но, столкнувшим с Вильским взглядом, тут же умолкала.

– Буду, – спокойно изрекал Евгений Николаевич, – но… недолго.

– Чего бы это? – кривилась падчерица.

– Увидишь, – обещал ей отчим и, напевая себе под нос, чертил что-то на листе бумаги.

– Когда? – усмехалась Юлька.

– Скоро, – уверенно заявлял Вильский и делал на листе очередную пометку.

В отличие от дочери Любовь Ивановна проявляла чудеса долготерпения и ни о чем мужа не спрашивала. Это даже несколько настораживало Евгения Николаевича, но он легко находил оправдание молчанию супруги: сказано, узнаешь, значит, узнаешь. «Все приходит вовремя к тому, кто терпеливо ждет», – размышлял Вильский и упорно подыскивал нужный вариант, отбраковывая одно предложение за другим.

– Ну что, Рыжий, – вскоре поинтересовался у товарища Левчик. – Когда на новоселье позовешь?

Внимательно выслушав избыточно подробный ответ друга, Лев Викентьевич покрутил пальцем у виска и предположил, что следующим приютом Евгения Николаевича станет дом престарелых, потому что той суммы, что он у него одолжил, только и хватит, что на комнату в приюте. «Цены растут не по дням, а по часам! – разбушевался Рева. – Еще пару недель, и вместо однокомнатной квартиры ты сможешь приобрести в лучшем случае комнату гостиничного типа, а скорее всего, комнату в коммуналке».

Прогноз Левчика сыграл свою судьбоносную роль, и Вильский наконец-то решился. Завершив сделку, Евгений Николаевич поймал себя на мысли, что ему почему-то хочется позвонить Желтой и поделиться с ней радостью. Но, представив ее реакцию, Вильский отказался от этого намерения и подумал, что, кроме как Левчику и Вовчику, ему и позвонить-то некому. «А родители?» «А что родители? – вынес себе суровый приговор Евгений Николаевич. – После всего случившегося вряд ли они этому обрадуются».

– А почему бы им не обрадоваться? – попытался спустя какое-то время развеять сомнения школьного друга Лев Викентьевич. – Скажи, Вовчик, ведь обрадуются?!