Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Бермане», однако, не было никакого ликования, только печатание, печатание и печатание. Когда Фрэнки ложилась спать, в ушах стояло клацанье пишущей машинки. Запястья и спина ныли, перед глазами все расплывалось. Ей нравилось получать деньги (хотя ей мало что из них перепадало), но ей начинало казаться, что ее мозг выжимают, как губку.
Однажды мистер Гилхули высунул лысую голову из своего кабинета. Фрэнки решила, что он, как обычно, позовет Ванду, но он пролаял:
– Кто из вас Мацца?
Фрэнки так испугалась, что не ответила. Она работала здесь уже несколько месяцев, и никто, кроме Ванды, не называл ее фамилию. Другие девушки уже завели здесь подруг, а Фрэнки не знала, о чем с ними говорить. Она старалась как могла, но все равно немела и смущалась перед людьми, не выросшими в приюте; людьми, которых никогда не пороли и стригли; которые всегда ходили куда хотели и когда хотели и которые были свободными; и она каждый раз злилась. Ее пугало, что она никогда не сможет освоиться в этом мире. Что он чересчур велик и в то же время чересчур мал и что она всегда будет дергать дверную ручку, пытаясь выйти наружу.
Лысая макушка мистера Гилхули порозовела.
– Мацца!
– Это я, – пискнула Фрэнки.
Он всмотрелся в нее сквозь толстые стекла очков.
– На прошлой неделе я потерял секретаршу. Выскочила замуж, когда ее солдат вернулся домой. Ванда говорит, ты умеешь стенографировать.
– Д-да, – заикнулась Фрэнки. – Да, сэр.
– Почему бы тебе не зайти сюда и не попробовать, что скажешь?
Его розовый скальп светился, а Фрэнки силилась понять, что он имеет в виду. Чтобы она стала его секретаршей? Начала прямо сейчас?
– Ну что? – спросил он.
– Э… да, – с запинкой ответила она.
– Тогда бери блокнот – и живо ко мне.
Он исчез в кабинете. Фрэнки нашла в столе блокнот, ручку и пошла в кабинет мистера Гилхули. С каждым шагом внутри у нее все скручивалось в тугой узел. В машинописном бюро она справлялась, она была хорошей машинисткой, и никто не обращал на нее особого внимания, что ее вполне устраивало. А что, если мистер Гилхули вспыльчив? Что, если он такой, как Дьюи с его горчичными, похожими на наждак глазами? Что, если он выходит из себя, как сестра Джорджина? Что, если ей придется работать с ним весь день взаперти, в его маленьком кабинете, напуганной, как бродячая кошка?
Когда она добралась до кабинета мистера Гилхули и постучала в дверь, коленки у нее издавали дробь громче пишущей машинки. В горле пересохло. Мистер Гилхули бросил на стол бумагу и почесал лысину. У него был сердитый вид.
– Входи, входи, – махнул он Фрэнки.
Она сделала несколько шагов и остановилась перед его столом.
– Ну что, садись, – велел он.
Она села.
– Готова?
Она тяжело сглотнула и показала ему ручку.
– Умница, – сказал он бумагам на столе. – Умница. Сейчас найду… а, вот.
Он взял лист, который искал, и протянул Фрэнки. Даже здесь, в кабинете, был слышен громкий стук пишущих машинок.
– Даже мысли заглушает! – возмутился мистер Гилхули. – Можешь закрыть дверь?
– Что? – переспросила Фрэнки.
– Дверь, – повторил он, вскидывая брови, словно говорил с глухой. – Закрой дверь.
– О, конечно.
Она положила блокнот с ручкой на стул и подошла к двери. Схватилась за ручку и надавила, но дверь не закрывалась полностью. Зачем ему понадобилось закрыть дверь? Ноги в добротных туфлях зачесались, побуждая бежать, пока не поздно.
– К ней нужно прижаться, – сказал мистер Гилхули.
Она не хотела прижиматься к двери, не хотела закрывать. Зачем ему нужно, чтобы она закрыла дверь? Она надавила сильнее, но дверь не поддавалась. Во рту стало сухо, как в пустыне, сердце неистово колотилось.
– Нет, к ней правда надо прижаться. Дерево разбухло от жары.
Фрэнки прислонилась к двери и толкнула изо всех сил. Уткнувшись носом в древесину, она ощутила, как пахнет дверь: карандашом и чем-то еще. Дымом, хвойным ароматом чистящего средства для окон, солью и по2том тысяч рук. В голове начали роиться воспоминания: она сидит в ванне, тетя Марион трет ей спину, по крошечной чикагской квартирке эхом разносится пистолетный выстрел, потом она ползет к двери спальни; целуется в оранжерее с Сэмом, думая, что их никто не видит; молится о бомбежке в Чикаго, чтобы сестра Джорджина прекратила побои. Каждая закрытая дверь была проверкой, каждая открытая – ловушкой. А сейчас она закроет дверь, и за стуком пишущих машинок никто не услышит ее криков.
Из ее горла вырвалось рыдание.
– Ты закрыла? Или мне надо сделать это самому?
«Ничего не случится, все в порядке, он нормальный, он лишь хочет продиктовать письмо, просто письмо», – говорила она себе, но тело не верило. Его колотило и трясло, оно роняло слезы и зудело. Фрэнки повернулась лицом к двери, чтобы мистер Гилхули не видел слез, внезапно заливших ее щеки.
– Эй, что случилось? С тобой там все хорошо?
В тот момент он говорил по-доброму, и это стало последней каплей. Она закрыла лицо руками и разрыдалась как ребенок.
* * *
Мистер Гилхули позвал Ванду, та отвела Фрэнки в дамскую комнату и дала ей стакан воды. Как сказала Ванда, мистер Гилхули решил, что у Фрэнки «женские проблемы», и она так его напугала, что он не будет диктовать ей снова и вообще, если она не хочет.
Ванда отпустила Фрэнки домой пораньше, но, когда девушка подумала о «доме»: тесных комнатках с отцом, который «есть, но его нет», противном Дьюи, широкоскулой Бернис и Коре с расхлябанной походкой, – она решила вместо дома пойти в кафе.
Фрэнки села за стойкой, и подошедшая официантка налила ей кофе.
– С вашего позволения, выглядите вы неважно, – улыбнулась официантка.
– Спасибо, – сказала Фрэнки.
– Не
