страны своего исхода. Однако по мере роста численности репатриантов из стран Востока, в частности из Йемена, на протяжении нескольких десятилетий, предшествовавших созданию государства, все больше композиторов начинало проявлять интерес к восточным мелодиям. В 1940-х гг. Иосеф Таль[93], Пауль Бен-Хаим[94], Эден Партош[95] и Александр Боскович[96] были в числе первых, кто внес в свое творчество ближневосточные и средиземноморские мотивы и достиг в этом весьма неплохих результатов. Произведения этих композиторов для оркестра и вокальных коллективов, с их яркими мелодиями, меняющимися ритмами и богатой звуковой палитрой, уверенно вошли в репертуар израильских, а также зарубежных исполнителей. В начале 1950-х гг. заявили о себе израильские композиторы нового поколения. Роман Хаубеншток-Рамати[97], живший к тому времени в Израиле всего семь лет, был образцом для молодых композиторов, многие из которых стали его учениками. Рама-ти смог, в манере более сложной и утонченной, нежели его предшественники, добиться слияния традиционной восточной музыки с западным звукорядом. В числе его последователей наиболее известны Ицхак Садай[98], Абель Эрлих[99] и Бен-Цион Оргад[100], создавшие впечатляющие образцы музыкальных произведений с еврейским ритмическим строем и мелодикой. Аналогичным образом, еврейская кантилляция (чтение нараспев) и ближневосточная тональность легли в основу получивших всеобщее признание работ Ами Мааяни[101]. Путем смешения различных стилей, как восточных, так и европейских, эти композиторы определили основные тенденции “подлинной” и “характерной” израильской музыки. Разумеется, их усилия были лишь пробными, экспериментальными; зачастую результаты сводились к общеизвестному неоклассицизму, а то и просто были тривиальными. Однако их произведения, во всяком случае, определяли перспективы для достижения истинной культурной самоидентификации.

Новая ивритская литература

Уже в 1920-х гг. литература на иврите достигла высокого уровня. Немало авторов того времени продолжали работать и после 1948 г. — достаточно назвать такие всеми почитаемые имена, как Аврагам Шлёнский, Ицхак Ламдан[102], Натан Альтерман, Ури-Цви Гринберг, Шмуэль-Иосеф Агнон, Шин Шалом[103], Леа Гольдберг и Хаим Хазаз. Таким образом, эти известные писатели сохранили свое ведущее положение в литературе также и в первые годы независимости страны. Трибуны, призывавшие к свершению великих дел, Альтерман, Ламдан и Гринберг (Гл. VII!), продолжали свои эпические восхваления героизма и жертвенности. Лирико-романтическая традиция также продолжила свое существование — в творчестве Леи Гольдберг, самой читаемой израильской поэтессы. Леа Гольдберг родилась в 1911 г. в Ковно и стала одной из первых еврейских девушек, получивших образование в светской еврейской гимназии. Она продолжила учебу на филологическом факультете Боннского университета, где получила докторскую степень по семитским языкам. В 1935 г. Гольдберг перебралась в Тель-Авив, привезя с собой глубокие познания в европейской литературе, подобных которым не имел никто из ивритских писателей ее поколения. Первоначально она приобрела известность как блестящий критик и единственный в своем роде переводчик с шести языков на иврит. Однако особо восхищали читателей Гольдберг ее стихи. Ее поэзия, откровенная, прозрачная и обманчиво простая по форме, разительно отличалась от старой ивритской поэзии, перенасыщенной библейскими аллюзиями и аллегориями. Хотя с точки зрения поэтической образности Гольдберг, как и большинство ее современников, принадлежала к романтикам, описывавшим пасторальные красоты Святой земли, ее стиль характеризовался утонченной сдержанностью. Она пользовалась такой любовью читателей, как никто из ее современников-поэтов. Иегуда Амихай[104], лучший израильский поэт молодого поколения, вспоминает, как во время боев 1948 г. в Негеве он носил в своем солдатском ранце потрепанный сборник стихов Гольдберг Ми-бейти га-яшан (“Из моего старого дома”).

В 1950-х гг. сохранились не только традиции патетической и лирической поэзии, но и более старые, неповторимые “еврейские” традиции сокровенного отношения к нравам и ценностям стран диаспоры — пусть даже отчасти и отвергаемым сионизмом. Возьмем, например, Шмуэля-Иосефа Агнона (настоящая фамилия Чачкес), родившегося в Галиции в 1888 г., чье творчество в полной мере отразило и атмосферу южного хасидизма, и центрально-европейскую Weltschmerz, мировую скорбь. В Палестине Агнон прожил некоторое время в начале XX в., но окончательно поселился там только в середине 1920-х гг. Именно тогда он создал свои лучшие произведения, в большинстве своем рассказывающие о благочестивой идиллии хасидской жизни в Галиции XIX в. Обосновавшись в Иерусалиме, Агнон публикует несколько книг, самая известная из которых — Гахнасат Кала (“Дочь на выданье”), написанная в 1931 г. в стиле плутовского романа. Это история странствий рабби Иегудиэля Хасида, красочное полотно еврейской жизни в Восточной Европе до наступления новых времен. Текст романа изобилует благочестивыми аллюзиями на весь корпус еврейской религиозной литературы — Библию, Талмуд[105], мидраши[106], каббалу[107]. К сожалению, именно это богатство аллюзий, фирменный знак творчества Агнона, делает его произведения чрезвычайно трудными для перевода. Те же, однако, кто в состоянии прочесть Агнона в оригинале и воспринять его образную систему, получают удовольствие, не сравнимое с чтением других произведений современной ивритской литературы. Нобелевский комитет, приняв на веру эту оценку, удостоил Агнона премии по литературе за 1966 г.

Если представить творчество писателя в виде эллипса, то, начиная с 1930-х гг., этот эллипс обретает два фокуса — мир знакомого и родного для Агнона польского еврейства и новый ишув Палестины. Многие рассказы близки к еврейским легендам старых времен, и их призрачную атмосферу можно назвать отчасти кафкианской. Однако чем дольше жил автор в Иерусалиме, тем больше его произведения утрачивали восточноевропейскую ауру. Место их действия переносилось в Палестину и Израиль, к тому же сюжет при этом делался мистически неясным, окутанным густой атмосферой своеобразного агноновского символизма. Становилось все более очевидным, что Агнона мучает мысль о конфронтации между динамичными усилиями сионистов в Палестине и судьбой еврейских религиозных традиций в ишуве. Этот конфликт между старой и новой жизнью лег в основу последнего опубликованного при жизни писателя романа Тмоль шильшом (“Вчера-позавчера”), общепризнанного шедевра Агнона. Кумар, герой романа, будучи не в силах найти своего места в Палестине, мечется между двумя мирами — старой ортодоксальной общиной Иерусалима и новым сионистским ишувом, жизнь которого сосредоточена в Тель-Авиве и сельскохозяйственных поселениях. Поиски заканчиваются неудачей и трагической гибелью героя. Эта тема в определенном смысле характерна для всех поздних произведений Агнона: сионизм становится для него благородной попыткой, обреченной на неудачу, однако и старый образ жизни, при всем его несомненном величии, не является приемлемым выходом.

Двойственность восприятия “еврейства” диаспоры и сионистского обновления прослеживается и в творчестве Хаима Хазаза, который, хотя и был на одиннадцать лет моложе Агнона, принадлежал к тому же литературному направлению. Хазаз родился в 1898 г. в украинском местечке; он бежал из России в 1921 г. после деникинских погромов, жил в Константинополе и Париже, а с 1932 г. — в Иерусалиме. Его