существуют, что они лишь смиренно таятся в ожидании, когда же их обнаружат.

В отличие от многих моих собратьев по цеху я не мечтал преобразовать гарт[81] в золото; с помощью гарта, ничтожно малых букв, я мечтал изменить мир.

[Абзац неразборчиво. Просматриваются алхимические символы.]

Со временем мои эксперименты сделались более дерзкими. Желая проникнуть в самое нутро букв, я принимал участие в анатомированиях трупов, которые с недавних пор стали проводиться открыто, чтобы иметь возможность заглянуть внутрь человека. За этим обычно следовали дни, когда я вырезал пуансоны[82] и представлял себе, что и у знаков есть свой скелет, свои мышцы и жилы, сердце и почки, сокрытые от человеческих глаз.

Более всего меня подвигали на труд женщины. Я не одинок во мнении, что человеческое тело есть идеал пропорций для букв, однако я, пожалуй, зашел дальше других, заимствуя образцы из этой области жизни. Годами я посещал самых желанных красавиц Венеции и окрестностей. Стоило возлечь с одной из них, и в последующие дни я, преисполнившись видений, прилежно рисовал в своей мастерской, пока кончики пальцев еще помнили изгиб бедер, пока еще теплое воспоминание о коленной чашечке давало мне ключ к более образцовому «о».

Случалось, после многих часов исследования моего алфавита я отправлялся бродить по улицам и с усердием искал женщин определенного внешнего склада – будь то широкие бедра, особенная лодыжка, легкомысленное плечо, горделивая шея. [Несколько предложений вымараны.] Мне нередко казалось, что в алфавите недостает одной буквы и что стоит только отыскать подходящую женщину, как знак откроется мне – письмо могло ухватить за хвост то, что наши поэты окрестили «невыразимым». В самые тяжелые, в самые одинокие времена, вырезая пуансон за пуансоном, я мечтал о том, что назвал «Потерянным алфавитом».

Я не показывал никому своей работы. Никогда не делился своими тяжкими думами. Я продолжал печатать книги – греческую и латинскую литературу, религиозные тексты, труды практического характера – и набирал их буквами, которые желали видеть мои заказчики и которые как две капли воды походили на монашескую каллиграфию. Лишь тот читатель, кто обратил бы внимание на мою издательскую марку – ангела, – мог заподозрить, что я стремлюсь к цели более возвышенной, чем, например, недавно почивший Альд Мануций[83], чья марка с обвивающим якорь дельфином свидетельствует о цели несравненно более благоразумной.

Я не оставлял поиски. Изучал узоры у тигра на лбу пятна леопарда, бивень нарвала, спираль раковины наутилуса, тычинки орхидеи, листья монстеры и кельтские узлы. Но когда я вновь набирал главы из Первой книги Моисея, ни одна из вдохновленных этими изысканиями букв не приводила к желаемому результату. Я не приблизился к своей мечте ни на йоту: к буквам, что наделяют слова силой и красотой, приводят в трепет, заставляют мысли бежать быстрее, – как в тот день, когда я изучал испещренный тайными знаками смарагд на просвет.

Напротив, последствия моих тщетных попыток казались печальными. Однажды я получил заказ на печать избранных сонетов Петрарки. Заказчик предоставил мне полную свободу, и я набрал книгу собственным шрифтом, которым был не вполне доволен, особенно литерой b. Одна женщина, что носила под сердцем ребенка, прочла то издание у меня на глазах. И когда я увидел, как она прикладывает листы к округлившемуся животу, на душе у меня отчего-то сделалось неспокойно. Минуло несколько месяцев, и я снова ее повстречал, на этот раз с младенцем. К моему вящему ужасу, ребенок явился на свет увечным. В тайне от всех я винил лишь себя одного. Я был убежден, что дитя обрекло на страдание губительное влияние моих неполноценных b, коему он подвергся во чреве матери. [Продолжение неразборчиво.]

Затем наступил поворотный момент. По счастливой случайности ко мне в руки попал причудливый манускрипт, страницы, испещренные головокружительными мыслями и примерами дуг, штрихов, пропорций и взаимного равновесия, которые наполнили мою душу пьянящей радостью. Я тотчас понял, что манускрипт есть путеводная нить к тому, что я искал всегда, не осмеливаясь называть вслух: к знакам, дарованным Господом Богом. К самому «Потерянному алфавиту». Я слышал немало рассказов о том, как боги ниспослали алфавит человеку. [Пара строк неразборчиво.] В Египте знаки создал Тот. В Греции – Гермес, а по поверьям стран севера – Один.

Рукопись напомнила мне о том дне, когда я впервые по-настоящему ощутил беспокойство. Юношей я сидел, склонившись над Библией, и читал строфы в Книге Исхода, рассказ о Скрижалях Завета: «И обратился и сошел Моисей с горы; в руке его были две скрижали откровения, на которых написано было с обеих сторон: и на той и на другой стороне написано было; скрижали были дело Божие, и письмена, начертанные на скрижалях, были письмена Божии[84]».

История гласит, что Моисей разбил Скрижали, но затем высек новые, и Господь написал и на них. О, как сильно я жаждал узреть, хоть на мгновение, эти каменные плиты с письмом Господа Бога, знаки, что запечатлела на них всемогущая мысль. Мерило всех шрифтов. Те буквы могли сравниться лишь с основополагающими составляющими вселенной. Иные утверждают, что ими наш Небесный Отец и написал мир.

Меня не столь интересовало, на каком языке писал Господь Бог. Во всяком случае им едва ли был древнееврейский, хотя многие поздние художники, кажется, поддались этому заблуждению. Слова происходили скорее от того языка, на котором говорил Моисей и его последователи, ранней формы ханаанского или семитского; знаки более походили на изображения, нежели на алфавитное письмо. Возможно, то был язык, который понятен любому, какого бы цвета ни была его кожа, – язык, что существовал до Вавилонской башни.

[Абзац вычеркнут.]

Автором манускрипта был многоопытный муж, утверждавший, что видел Ковчег Завета и две Скрижали своими собственными глазами. Во введении он пишет, что поклялся не разглашать местонахождения Ковчега, но я невольно подумал об отдаленной пещере в окрестностях Иерусалима, хотя я и слышал, как люди сведущие поминают Синай и одну страну южнее Египта.

Оберегавшие Ковчег стражники дозволили путешественнику изучать Скрижали лишь недолгое время и запретили ему делать записи. Поэтому он напряг все свои силы, чтобы запечатлеть в памяти как можно больше знаков – различных элементов и их соотношений – за те короткие секунды, которые получил в распоряжение.

Оставшись один, он немедля изложил свои впечатления на бумаге, обрисовал окружности, линии и гарнитуру письма, которое ему было не под силу прочесть. Он помнил поразительно много. Знаки отпечатались в памяти благодаря своей изысканной красоте, гармонии и инаковости; все их дуги, все их штрихи, казалось, сходились в одной волшебной