Наступил праздник Рождества Христова. Невылазные сугробы снега покрывали всю Москву. Не было дороги ни пешему, ни проезжему. Но все-таки по первому удару Ивановского колокола Кремль стал наполняться народом. В окнах боярских домов замелькали огоньки. Не светился только огонь из окон опустевшего дворца великого государя. Нищие сплошной стеной стояли у северных дверей Успенского собора.

– Для праздника какая стужа-то на дворе, – говорил один калека, ползая у стен собора. – Не согреешься!

– Теперь, который и на ногах, и тому невмочь, а тебе, безногому, не приведи Бог! Совсем застынешь.

– Застыл уже.

– Полз бы ты, божий человек, к Архангельскому. Там, может, теплее, – пошутил безрукий калека.

– Вчера мы на Красной целый день зябли – хоть бы копеечку кто дал! Сболтнули, что на земском дворе подают, рванулись мы туда – ничуть!

– Вот те и праздник!

– Толкались мы у Двенадцати[17], думали, что у патриарха кормить будут. Ничего, говорят, у нас для вашей братии не припасено.

– Подай, батюшка, слепому-убогому…

– Сотвори свою святую милостыньку томному[18] человеку.

– Христос народился! Подай, милостивец, сирому незрячему.

– Дева днесь Пресущественного рождает! – голосил, подпрыгивая на одной ноге, нищий идиот. – Подай бедному, без роду без племени, поминаются родители ваши в царствии небесном.

– Ишь ты! Даром, что на одной ноге, а поди уж весь Кремль опрыгал! – замечает кто-то из нищей братии.

– А что ты сделаешь, стоячи на одном-то месте? Ну, вот и стой! Как звоны отойдут, мы – к Казанскому[19].

– Скобленый народ стал! Верь ты мне: кто бороду оскоблил, того душа в рай не попадет.

– Подайте, милостивцы, денежку пытанному застеночному…

– Посторонись! Посторонись!.. – послышалось в толпе. – Подают!

Неистовые крики, визг и стон смешались с трезвоном Ивановской колокольни. Толпа нищих окружила боярина, раздававшего милостыню от святейшего патриарха.

– Не напирайте, не напирайте! – кричали стряпчие.

Но их никто не слушал. Издрогшая на холоде, рваная, голодная толпа бросалась за подачкой, как бешеная.

– Батюшки, слепенького раздавили!

– Тут и зрячего не помилосердуют! Вчера у Лобного-то места и подачи не было, да семь человек до смерти замяли.

– Батюшки! Святители! Иона митрополит! Душа с телом расстается! – дикими нечеловеческими голосами кричали раздавленные.

Патриарший боярин едва вырвался из толпы.

* * *

Заутреня, совершавшаяся при прежних государях с особой торжественностью и блеском, шла по обыкновенному церковному чину. Патриарх не служил, за него священнодействовал митрополит Крутицкий. Невольно принявшие на себя «блудоносный образ» бояре и царедворцы стояли как бы сконфуженные. Одна только, как бы оставленная для образца, борода патриаршего боярина, важно стоявшего у посоха Петра Митрополита, обращала на себя внимание.

Праздник шел по обычаю. Из ворот в ворота переходили славильщики, нищие странники. На людных площадях и перекрестках безобразничали халдеи[20], подпаливая встречным бороды. На улицах валялись пьяные гуляки, орали песенники и бегали в вывороченных тулупах и неуклюжих масках ряженые. На Москве-реке с утра до ночи кипели кулачные бои. Бражные тюрьмы гостеприимно отворяли свои двери для пропойц. Убогие дома принимали опившихся и замерзших. Благочестивые люди с сожалением смотрели на проявление народных привычек и характера.

На Земляном валу, в полуразвалившемся домишке коротал свои дни бывший подьячий одного из московских приказов, у которого от приказного сиденья ослабло зрение. Лишенный возможности продолжать службу великому государю, он бил челом, чтобы его, «сироту, за долголетнее сиденье государь пожаловал – велел ему быть, где похочет». И государь его пожаловал. С одним глазом, которым он еще кое-как видел, конечно, немного наработаешь. Но он все-таки работал, строчил на Варварском крестце челобитные, помогал советами. Одним словом, продолжал свою практику и поддерживал свое существование.

Успенский собор

Подъячии

На третий день праздника его посетили бывшие сослуживцы по приказу: один, «в приказе поседелый», – трезвый, серьезный, другой – молодой и пьющий. Посидели, выпили и повели беседу.

– Вот жизнь-то! – начал пожилой подьячий. – На старости лет обругать человека!.. – Паренек, – обратился он к мальчику, племяннику хозяина, – ты бы шел отсюда. Видишь, большие говорят.

– Дема, пойди в ту горницу. Когда нужно, я кликну, – поддакнул хозяин.

– Так вот, я и говорю, – продолжал пожилой подьячий, – на старости лет бороду соскоблили. Да сказывают, к Богоявленьеву дню[21] в немецкое оденут.

– Слышал, сказывали, – со вздохом произнес хозяин.

– А пуще всего надо уповать на Бога, – подхватил молодой подьячий, с жадностью проглатывая оловянный стаканчик водки. – Одно упование и больше ничего! Воля царская! Меня во что хочь одевай, только души моей не трогай! Борода-то на том свете опять должна вырасти, а душа – та не вырастет.

– Тебе с пьяных-то глаз все единственно. Тебя хоть арапом облачи…

– А хочь бы арапом! Ну, пущай арапом облачают, но только чтобы душа моя…

– Много ты о своей душе думаешь!

– Тот мало о душе думает, у кого руки трясутся. А у тебя, ишь ты, как они…

– А отчего они у меня трясутся? Это значит – душа моя робеет, не пей – говорит. А я ей говорю: я пью тебе на утешенье.

– С тобой говорить-то, только слова даром терять. Не в приказе бы тебе сидеть…

– Мало, Илюша, мало хорошего в этих новых порядках, – многодумно заметил хозяин. – Ты говоришь, тебе все равно, хоть арапом. А арапы-то на Страшном суде на которой стороне стоят?

– Да ведь и приказные, которые себя не соблюдают, на той же стороне стоят. А я себя соблюдаю! Сказано: «Повинуйся властям и покоряйся». Ну, я и покоряюсь. Вот ежели такой указ выйдет – вперед пятками ходить, я тогда скажу: не умею, обучите. А насчет одежи – все одно. Еще немецкая-то лучше – смешнее.