Войдя в кухню, Корделия на миг ощутила приступ тоски по дому, по родным. На серебряном подносе был уже разложен десерт: сохан асали, медовые лепешки с миндалем и бамия – жареные трубочки из пресного теста, пропитанные розовым сиропом. Она подошла к матери и осторожно положила руку ей на плечо. Кружева, которыми был отделан рукав ее шифонового чайного платья, слегка зашуршали.

– Mâmân, – настойчиво произнесла она, – тебе нельзя столько времени проводить на ногах.

Сона ничего не ответила на это и бросила опасливый взгляд в сторону столовой.

– Мне кажется, Джеймс неплохо поладил с твоим отцом.

Корделия издала раздраженное восклицание.

– Отец опять приукрасил свои подвиги. С каждым разом его история становится длиннее, а он сам – храбрее и сильнее.

Сона добавила немного воды в фарфоровый чайник с красно-коричневой жидкостью и критически осмотрела его.

– Никому не возбраняется немного оживить свои истории. Это совершенно безобидная слабость.

Она повернулась к дочери и мягко продолжала:

– Лейли, наша жизнь круто изменилась за очень короткое время. Ты и твой брат… вы должны дать ему шанс.

– Но неужели ты ни разу не задавала себе вопрос, где он провел эту неделю после больницы? Его отпустили из Басилиаса, а он, вместо того чтобы вернуться домой, просто… бродил по лесу?

Сона вздохнула.

– Он все рассказал мне о своем путешествии. Если тебе интересно, можешь спросить у него сама. Откровенно говоря, мне становится грустно при мысли о том, через какие испытания ему пришлось пройти – но я считаю, что эти трудности изменили его к лучшему. Он выжил и снова стал самим собой, стал прежним Элиасом.

Корделии очень хотелось в это верить, но она никак не могла понять, какие «изменения к лучшему» заметила Сона в своем муже после его возвращения в Лондон. Ей, Корделии, он казался прежним. Теперь, когда она знала, что все эти годы отец вовсе не страдал от неизлечимой болезни, а был пьян или лежал с похмельем, ей было унизительно и неприятно вспоминать о своем сочувствии к нему. Ей казалось, что он обманул ее, сыграл с ней жестокую шутку. Ей не хотелось уподобляться матери, не хотелось придумывать какую-то параллельную реальность, в которой все были счастливы, в которой жизнь их семьи текла благополучно. С другой стороны, она считала, что Алистер тоже ведет себя неправильно. Он никак не мог смириться с мыслью о пороках отца, постоянно злился, снова и снова обрушивал на него свое презрение и ненависть, не понимая, что таким образом не может ничего изменить.

Корделия взяла поднос со сладостями и ушла в столовую. Джеймс смеялся. Алистер встретился с ней взглядом, и она без труда разгадала его мысли: он задавал себе вопрос, о чем они с матерью разговаривали на кухне. Корделия была уверена в том, что он все понял правильно.

К счастью, во время десерта никаких неприятностей не произошло. Сона извинилась, сказала, что очень устала, и поднялась в спальню. Корделия заметила, что отец уже не в себе, и объявила, что им с Джеймсом пора уходить.

Их провожал только Алистер. Он вышел с Корделией в вестибюль, а Джеймс, оставшись в столовой, благодарил Элиаса за прекрасно проведенный вечер.

– Ну что ж, сегодня он вел себя относительно пристойно, – презрительно усмехнулся Алистер. Корделии не нужно было спрашивать, кто такой «он».

– Все так странно, – ответила она, когда брат помогал ей надеть пальто, – сидеть с ним за столом, разговаривать, зная, что он… что он вовсе не болен. Неужели ты всегда так себя…

Она смолкла, когда в дверях столовой появился Джеймс. Он надел пальто, взял перчатки и, глядя на Корделию, произнес:

– Я, пожалуй, выйду. Хочу немного подышать свежим воздухом и посмотреть, как там Ксанф.

Корделия отлично знала, что на улице трескучий мороз, что Ксанф, скорее всего, дремлет, но она была благодарна Джеймсу за то, что он дал ей возможность поговорить с братом наедине. Когда дверь за Джеймсом закрылась, она подняла руку и погладила Алистера по щеке.

– Алистер, dâdâsh[33], – ласково произнесла она. – Как ты живешь здесь без меня? Если тебе когда-нибудь захочется провести время вне дома, ты всегда можешь приехать на Керзон-стрит…

– И жить там вместе с тобой и Джеймсом? – Алистер, приподняв бровь, выглянул в окно. Подойдя, Корделия увидела Джеймса – он стоял на заснеженном тротуаре, поглаживая Ксанфа по холке.

– Сначала мне казалось, что он не забыл мисс Блэкторн. Но теперь я вижу, что он вовсе не пребывает в тоске и печали, как несчастный отвергнутый влюбленный.

Корделия почувствовала облегчение, наконец-то получив возможность поговорить с кем-то о своих тревогах.

– Не знаю… Когда он увидел ее на балу у Розамунды, мне показалось, что он упадет замертво.

– Это пустяки, поверь мне. Всякий раз, когда я вижу Чарльза, мне кажется, что я вот-вот упаду замертво. Но это вовсе не означает, что я по-прежнему… Не верь романтическим бредням и стихам, Корделия; неразделенная любовь не может длиться вечно. А если любимый человек обошелся с тобой плохо, ты от этого не начинаешь любить его сильнее.

– Алистер, – мягко сказала она. – Я не сожалею о своем браке, но сожалею о том, что мне пришлось оставить тебя одного в этом доме в тот самый день, когда вернулся отец. Неужели тебе каждый вечер так же тяжело, как сегодня?

Алистер покачал головой.

– Не заботься обо мне, Лейли. Есть нечто такое, что делает все это, – и он сделал неопределенный жест, словно имея в виду их существование в доме на Корнуолл-гарденс, – все это… не таким невыносимым для меня. Это мысль о том, что тебя здесь нет, что тебе не приходится теперь его перепады настроения, его нелепые требования, мириться с удобными для него провалами в памяти. – Он улыбнулся. – Может быть, это прозвучит эгоистично, но теперь, когда ты знаешь правду и я могу поговорить об этом хоть с кем-то, мне легче нести свое бремя.

Люси ушла от Анны поздно ночью. Она не получила никакого удовольствия от вечеринки: ни шампанское, ни разговоры с друзьями не помогли ей забыться. Она чуть ли не ежеминутно оборачивалась к окну, рассеянно смотрела на крупные хлопья снега, падавшие с серого неба, и думала о том, как же должно быть сегодня холодно в Чизвике, в том сарае без крыши.

Она знала, что Джессу это безразлично, что он не чувствует холода. Но ей все равно было больно.

Наконец она попрощалась с хозяйкой и направилась к выходу, не обращая внимания на просьбы друзей остаться, еще поболтать и сыграть партию в какую-то настольную игру. Филомена, несмотря на клятву завоевать Анклав, большую часть вечера провела за оживленным разговором с вампиром, который разделял ее увлечение художественным направлением ар-нуво, набиравшим популярность в Европе. Филомена пообещала, что попросит кого-нибудь проводить ее домой. Люси обошла перевернутый обеденный стол и группу танцующих, загнала Мэтью в угол и попросила его отвезти ее в Институт.