Вот и все. Как просто! Сесть оказалось на удивление просто, значит, проделать и другие операции – спуститься с кровати на пол и найти выключатель – не составит труда. Там, под панцирной сеткой больничной койки, в хлорно-линолеумном сумраке (впрочем, о сумраке сейчас не может идти речи, сумрак победила темнота), ну все равно… Там, под кроватью, в хлорно-линолеумной темноте, стоят тапки – разжиревшие таксы-близняшки. Спустить ноги, нашарить тапки и…

Какая необъятная кровать, никак не кончается, никак не находится край. Что же это такое?

Не больничная узкая койка, ясно. Необъятный полигон одинокого, обескириллиного сна, а вернее, бессонницы, в ее спальне? Неужели она опять дома, у себя дома? Сумела вырваться из палаты с машинкой, как бабушка ее слепая из могилы?

Вероятнее всего, так. Только почему же тогда она совершенно не помнит, как попала домой?

Или, может, никакой больницы и не было? Сон, просто сон, был просто долгий, затянувшийся сон? С медсестрой-машинисткой в главной роли?

Жаль, очень жаль, если так. Без Светланы, без ее машинки теперь жить не получится, бурое в «Буррэ» превращать не получится, искупать вину танцем.

Но если это был сон, то и танец не нужен. А нужно…

Нужно свет включить, встать и свет включить. Выключатель у двери сбоку.

Полигон одинокого сна не кончается. Нету края, нету конца. Но ведь должен он быть, край, конец!

Нету, нету, одной ей не справиться. Там, в другой комнате, спит Ирина. Нужно позвать Ирину. Позвонить Булатовичу, Кириллу позвонить, вызвать Раису Михайловну.

Криком вытолкнуть ужас, кошмар.

Нет, кошмар не кончается. Нету, нету края-конца у кошмара. Глухая стена – тоже мягкая, как бесконечный полигон сна. Что там за стеной, этой мягкой стеной?

Там нет ничего, вероятно. Темнота и тишина поглотили все, что было когда-то.

Темнота и тишина. Тишина и темнота. Осталась только эта палата с мягкими стенами… как в том, кошмарном сне.

Ужас, ужас, кошмар. Страшный сон повторился и ожил. Ей отсюда не выбраться.

… Темнота и тишина. Все те же темнота и тишина. Но в голове прояснилось, и стало легче дышать. Она опять заснула, но это и к лучшему. Сон подкрепил, сон освежил, сон исцелил. И память вернулась. Наконец-то она вспомнила, как попала сюда, в эту комнату. Светло-серая женщина, успокаивающе светло-серая, мягко-теплая светло-серая женщина привела ее в эту комнату. Обещала покой, обещала блаженство покоя.

Да ведь она же сама тогда хотела темноты и тишины. Светло-серая просто выполнила ее желание. Но теперь не хочет, не хочет.

Здесь должен быть выход. Они вошли в какую-то дверь. И свет горел, а потом погас. Нужно найти эту дверь и позвать светло-серую женщину. Она обещала блаженство.

Нет двери, только мягкие, словно обитые диванными подушками, стены. Выхода нет.

Аня в панике заметалась по комнате, забарабанила кулаками в мягкие стены, закричала – крик поглотился ватно-войлочной немотой.

Ну конечно, никакой яцековской охраны у подъезда Соболевых не оказалось. Неизвестно, приезжали ли его ребята вообще. Дверь квартиры стояла нетронуто опечатанной – с того дня, как произошло убийство, сюда не входили. И Ани, судя по всему, здесь не было.

Булатович спустился на четвертый этаж, позвонил в квартиру, где работали строители. Глухо. Никто не отозвался. Он позвонил еще раз, постоял, прислушиваясь. Никого.

Все правильно, воскресенье. По выходным они работают в офисе. Попытаться до других соседей достучаться? Может, они что-то видели? Аню в больничном халате или яцековских ребят. Если те все же подъезжали, должны были опросить соседей. Хоть узнать, подъезжали или нет.

Ни на третьем, ни на втором этаже никого не оказалось. На первом открыл ребенок лет восьми, объяснил, что родителей нет и что сам он только пришел.

Булатович вышел из подъезда, сел на скамейку, соображая, как теперь поступить. Из больницы он звонил Ирине, но не дозвонился, то ли она еще не успела доехать, то ли все же, вопреки его просьбе, забежала в магазин. Но сейчас-то точно должна уже быть. Полтора часа прошло.

Он набрал номер Ирины – долгие гудки, ни ответа ни привета. Позвонил Замятину, довольно долго с ним разговаривал, излагал ход новых событий и давал в связи с этим новые указания. Снова набрал Иринин номер – ничего. Посидел, покурил, опять попытался дозвониться – бесполезно.

Ну что это может означать? Линия испортилась? Ирина забила на все и отправилась куда-то не домой? Пришла, выпила успокоительного и легла спать и телефона не слышит? Безответственно отнеслась к его просьбе?

Нет, безответственной Ирину никак не назовешь, да к тому же она и сама была обеспокоена всем происшедшим, виноватой себя считает, а к Ане относится почти по-матерински.

Тогда что? Что еще могло случиться? Аня все же приехала к ней, а она не вняла его совету, не поостереглась и… Ирина женщина крупная, а Аня Соболева совсем напротив, но… Медсестра Журбина тоже немелкая и раза в два тяжелее Ани.

Едва дождавшись стажера, которого прислал Замятин подежурить у подъезда Соболевых, Булатович побежал к остановке. Троллейбуса долго не было, и он взял такси.

Больше всего Алексей боялся повторения больничной картины: три машины у подъезда – милицейская, «Скорая», синий «микрик», – толпа у крыльца, санитары, несущие носилки, прикрытые целомудренно белой простыней… И чем ближе они подъезжали к Ирининому дому, тем меньше у него оставалось надежды на то, что на сей раз все обойдется. Конечно, Ирина убита, и спешит он теперь напрасно, потому что попросту опять безнадежно опоздал, опять непоправимо ошибся. Зачем он отпустил ее одну? Эта новая смерть – на его совести. Дурак он, дурак, равнодушный дурак, безответственный, тупой мент, не лучше капитана Яцека.

Въехали во двор.

Вот сейчас он увидит…

Слава богу! Ни толпы, ни машин. То есть машин сколько угодно, но простых, не опасных – частная собственность граждан. Может, и не опоздал тогда. Странно, почему Ирина не отвечает, но, может, действительно с линией что-то.

Булатович вбежал в подъезд и понесся вверх по лестнице.

«Все хорошо, – уговаривал он себя, перескакивая через две ступеньки, – поломка на линии, такое бывает».

Дверь в квартиру Ирины была приоткрыта.

Черт! Открытая дверь – паршивый знак. Особенно в свете того, что к телефону она не подходит. Позвонить? Или сразу входить?

Конечно, входить. Уж лучше в данном случае переборщить с осторожностью и напугать хозяйку своим внезапным появлением, чем предупредить убийцу звонком.

Да что он, в конце концов, паникует? Ну открыта дверь, и что? Мусор пошла выносить и оставила, на случай Анечкиного прихода.

Нет, не мусор, не мусор. Что толку обманывать себя, когда вот сейчас он откроет и… И поймет, своими глазами увидит, что мусор совсем ни при чем, а при чем…