нас, богом будет просить на коленях. А девка как верба — где посадишь, там и примется.

Очень хотелось бабе породниться с сельским богачом лавочником Бровой; была уверена, что всеми его тысячами, положенными в казначейство, завладают цепкие руки ее Ольги. И вот неожиданно, как колючее перекати-поле, нанесло Александра. Не такой пары ждали родители для своей дочки. Обидела она стариков внезапным замужеством, да еще и сына родила раньше времени. Отец Ольги, дед Семен, успокаивал жену:

— Да оно, может, и краще. Не нам чужими руками жар загребать, а пирог всегда слаще из собственной муки, когда ее сам посеешь и по́том своим покропишь и сам испечешь.

— Суп такой жидкий хлещем, что хоть голову в нем мой, а тоже о пирогах думаем!

— Ты, старая, не вязни! — разозлившись и принимая грозный вид, кричал побагровевший дед Семен и отбрасывал кобзу в сторону. — С кулаками не родичаться надо, а драться. Топить их, как сусликов, в воде!

Черноземная земля Украины открывала большие возможности накопления, взращивала на полях кулацкие хозяйства. Красивое село Куприево, расшитое цветной прошвой садов, считалось самым урожайным в этом хлебном, богатом краю. Осенью в нем собиралась яркая недельная ярмарка, на которой приезжие купцы из далеких городов закупали тысячи мешков пшеницы, гнали ее за границу и в глубь России, на винокуренные заводы.

Кулаки руками наймитов сеяли пшеницу, жито, ячмень, подсолнух, кукурузу, откармливали свиней на сало, выращивали швицких коров, серых украинских волов. Даже арбузы куприевские славились на всю губернию. Огромные, сочные, яркого красного цвета, отличные на вкус, они ценились высоко и раскупались охотно.

Голубой ставок, длинный, точно клинок сабли, разрубил Куприево на две половины — бедную и богатую. Обе половины ненавидели друг друга, жили обособленно.

Кулаки селились на горе, в кирпичных домах под железными крышами, за добротными плетнями, густо увитыми огудиной тыкв и крученым панычом. По воскресеньям кулаки ездили в церковь в размалеванных цыганских бричках, на пружинных рессорах. Они с презрением поглядывали на голь перекатную, сторонящуюся на улице при виде бешеных их коней.

Бедняки вздыхали и терпели, цеплялись за свои лоскуты земли, дохода с которых хватало лишь на то, чтобы не помереть с голоду и кое-как прикрыть наготу; бедняки рожали детей, работали с утра до вечера, из поколения в поколение ждали избавления от кулацкой и царской неволи; искали утешения в напевных текстах евангелия да в бунтарских виршах Тараса Шевченко.

Вечером парубки с богатой половины села по гребле переходили через ставок, толкались по проулкам, душистыми ветками сирени отмахивались от комаров. Дивчата, сидя на бревнах, лузгали семечки, смеялись, пели, играли в тесную бабу и испорченный телефон.

Гришка Брова тосковал, перестал ходить на улицу, запил. Ревнивая тоска сосала его сердце; навеки вошла в него Ольга, и никакой царской водкой не вытравить ее. Парень боялся самого себя и потому избегал даже случайной встречи с Ольгой. И, хотя он не любил сплетен, друзья нашептывали ему о беспросветной бедности молодоженов, у которых нет белья на переменку и не всегда найдется кусок хлеба к обеду.

Ехали как-то из степи парни, душ десять. На передней арбе печальный Гришка пел веселую песню. Позади кто-то подстрекающе крикнул:

— Грицько, вон идет тот, кто тебя всю зиму гарбузами годует!

Александр, утомленный работой, возвращался с винокуренного завода, на ходу «концами» вытирал вымазанные в мазуте пальцы. Лучи заката золотили обострившиеся его скулы.

— Эй, ты! — крикнул Гришка, сдерживая коней.

Александр остановился.

— Жену побираться скоро пошлешь? — Гришка зареготал, стегнул лошадей по крупам.

Александр долго стоял, закрывая от солнца глаза ладонью, с ненавистью смотрел на проплывшие мимо арбы.

Давно исчезли за поворотом дороги кулацкие кони, а ему все виделось, как в поднятой пыли яркими языками пламени вспыхнули в последний раз кумачовые сорочки его недругов. Парни правы: положение его было незавидное, впору и в самом деле с женой и ребенком идти побираться.

Мать Ольги каждый день расхваливала Гришку, настраивала Ольгу против мужа, взяла на себя роль сводницы. И свела-таки их, толкнула дочь на грех, а после этого стала бахвалиться перед соседями, чтобы досадить нелюбимому зятю.

По селу поползли грязные слухи. Как-то после постного обеда Иванов спросил жену, пытливо всматриваясь ей в глаза:.

— Правда ли то, что судачат о тебе бабы?

Почернела Ольга, стояла как дерево, обожженное молнией. Под отчаянным взглядом мужа сжалась, как под ударом, и тихо вымолвила:

— Не хочу от голода помирать… Брошу тебя, жить пойду до Грини, у них и земля и лавка.

В ту же ночь, поцеловав пьяного деда Семена в его широкий лоб, не попрощавшись с женой и захватив маленького Лукашку, механик ушел на станцию и первым поездом без билета уехал в Чарусу. Там он с большим трудом снова устроился на Паровозный завод…

Все это Лукашка знал частью со слов отца, а частью додумал сам. Об этом и размышлял он сейчас, лежа на жесткой полке в чаду табачного дыма.

Вечером поезд остановился у каменной будки путевого обходчика. Отряхиваясь от снега, в вагон вошел закутанный в башлык старик кондуктор и, прокашлявшись, заявил, что на паровозе выкипела вода. Товарищи пассажиры, если хотят ехать дальше, сами должны натаскать в тендер воды.

— Как это сами? — раздраженно спросил мешочник в пенсне и в чиновничьем картузе с круглой кокардой. Был он перевязан бабьим платком.

— Очень просто, — ответил кондуктор. — Водокачка не работает. Надо всем мужчинам выйти из вагона, образовать живую цепь от колодца до паровоза и, передавая друг другу ведра с водой, наполнить тендер…

Лука не стал слушать спор, разгоревшийся между пассажирами. Он спрыгнул на мерзлую землю и, обходя пустые вагоны, добрался до станции. На вывеске прочел ее название. Это была та самая станция, где ему надо было сходить. Тридцать верст он проехал за двое суток. Вещей у него не было. Лукашка расспросил у стрелочника о дороге и, поеживаясь от мороза, пошел в село Куприево.

Минут через сорок на взгорье он увидел белый с колоннами помещичий дом Змиева и сразу признал его по рассказам отца. Дом был нежилой, ни один огонек не светился в окнах с выбитыми стеклами. Мальчику стало страшно, и он прибавил шагу. Миновав помещичий дом, Лука остановился передохнуть, услышал собачий лай и уловил запах кизячного дыма. Зоркие глаза его разглядели в темноте очертания хат.

Куприево! Здесь жила его мать. Он не выдержал и побежал, торопясь поскорее увидеть ее. Сердце его стучало. Он волновался — как-то встретит его мать, почему она ни разу не написала ему, не попыталась его увидеть? О,