Бирюзовые глаза Вселенского сияли смело, выпукло, покладисто.

— Надумал-то взаправду, государь? Тебе же главу оторвут!

— Хорошо бы... Это на Лобном месте принародно открыться, так, что ли?.. Да нет, я-то не про то, мученический венец принять — моего духа не хватит.

Царь вполголоса держал беседу, сидел на белёном порожке, одна нога в горнице, другая — в коридоре, протягивающемся, тихо темнея, чуть не исчезая, пусто и далеко до прямого сумеречного угла: из-за угла поднятой ровным ветром, мелкой шёлковой сетью-фатой падал свет на пожарную лохань и вделанный в стену над ней тусклый шандал без свечи.

— Проще всё можно. На английской шняве из Архангельска отчалю... Братцев-корольков далеземельных будто надо навестить, а где (и кем!) на берег спрыгну, ведомо и самому не окажется. В Европах этих, дядя Витя, легче в стогу сена финик сыскать, чем шалого русского человека. А тут и без меня с Лобного места исправно объявят — так, мол, и так, вор и чернокнижник Гришка Отрепьев с Москвы снова к латинам поганым утёк... И всё опять будет правильно.

Не подымая бороды, Вселенский почесал её осмысленно и шумно изнутри выдал:

— Страшно?

— Не то страшно... Опротивело трястись уже... По совести, наверно, хочу — как ты, как Никита, как Андрюшка... По совести, без страха жить.

Вселенский мягко просиял очами, покосил просительно от исповедальца к поставцу. Привстал, бережно отваливая ворот пламенной косоворотки.

— Ох, дверь настежь, а всё одно — жары страшенные. Не истопники — звери у тебя, всесветлый царь.

— Ваш же учитель, Твердохлеб Матвей, когда ещё прочёл мне: не возможет ладным господином и слугой другим стать тот, кто прежде не возмог стать князем и рабом собственной чести. Вот, дядя, тебе и всесветлый... И тогда ведь знал, что старец прав, а теперь только и понял это.

— Да, учёный человек — Матюша, — шёл горницей Вселенский, отирая усы рукавом, — так и пригрелся, видимо, в Галиции, радужной стороне... — прислонился к косяку рядом с царём: — Может, отворим окно да, чтоб светцы не задуло, дверь-то прикроем? Прямо уж лишние уши так на порог и наползут?

Царь не ответил, видел, что Вселенский время тянет (и у поставца бастр лишь пригубил), что-то стремительно решая про себя.

— Чуть светлый! Зло, бессовестность — не какой-то ведь особенный или там проклятущий человек! Одна это чума на всех! — Так и есть, разрешился наконец, на порожке для обоих места не было, наставник на лавчонке пододвинулся к царю. — Род человечий весь задет, кто крепче, кто слабее. Значит, вылечиться сообща только и можно: мы же — мир, одно село на трёх китах! Вот был ты злом Руси, но оттого-то теперь ты и ясней видишь, как с этим злом, из коры которого сам лезешь, и по всему царству управиться!

Отрепьев умерил раздавшийся до полного голоса глагол мудреца жестом и сам несколько подался к нему.

— Уйдёшь — задашь только труд ангелам — следующего кесаря лепить, — забурлил тише остросмысл. — А думаешь, мало им сил стоило — добру тебя наставить, телёнка сего?.. Да ты уйдёшь — Дмитрии Самозванцы на Русь посыпятся, как из мешка: раз тот Отрепьев был, мол, уж мы-то всяко настоящие! Ты уже дорожку указал, внятно представил: влезть на московский стол? — да проще репы... Нет уж, сиди, раз Бог привёл. Породы не стыдись: мало ли князей крови отечеству кровя пускали? Сиди уж ты лучше. Помни только, грехи твои Там не забыты. Вот кайся, искупай их на престоле теперь. В скиту али в лесу глухом, куда кануть предполагаешь, это едино в каком — в керженском али в булонском, — человеком быть легше, а ты тут попробуй-ка. Такие ли соблазны припрутся ещё по твою душу, какие прежде блошки прыгали! У каждого своё послушание — всё ведь от норова сердец, голов: один от марева соблазнов и в тёмном бору не открестится, а иной и в дворцовом миру, каждодневно видя все их хари, личины, личинки... и ничего так, не забудется, не очень-то прельстится...

Государь, уже теплевший на порожке, жесте сузил глаз. Вселенский понял, в оскорблении заклокотал суровее:

— Да будь ты деспот, змей, как Иоанн, или прохиндей истый, как твой Бучинский, я бы сам греха не побоялся: тебя вот этим посошком к дверям пришил!

Отрепьев посмотрел с мгновенным облегчением. Вселенский глубоко кивнул и для продолжения разговора взял из печной решётки гнутый жезл — по-воински, под мышку: во избежание всяких сомнений в своём священном безрассудстве.

— Ответствуй, чадо драно, можешь ли в дольной землянке грехи замолить и верный дух созиждить?

Отрепьев знал, что постараться надо, но в этот миг, когда схизмат приставил к его груди своё копие, а сам отворотился, шлёпнув бороду на помост груди (чтобы собеседнику быстро подумать, не смущаясь ничьим сведущим взором), замерло в нём «чадо драно». Вся его звонкая, сторожкая, туго укрученная, как тетива, плоть воспротивилась сему бесплотному, впустую оперённому решению...

— Ну вот! Где тебе? — Вселенский уже прямо смотрел. — Тебе же всю кожу сменить надо, чтобы в бору смирно пребыть. Царствуй уж, худо ли получится, никуда ли не годно, делай, делай, с миром расти и с собой, благословляю! — Схизмат новел крест-накрест кочергой.

Издалека заструился покойный и безразмерный напев — наверное, стольник мурлыкал от скуки за коридорным углом, выставленный там царём для обороны тайн его.

Отрепьев вспомнил о нём, встал и захлопнул дверь: не мог уже тихо вздрагивать, икать и держать речь, тихо шмыгать и сморкаться.

— Я это так перелепить... так хочу... чтобы... Святой отец, не знаю ведь я ничего, не умею, не знаю...

— Ничего, ничего, — тихо хлопал его по спине, дивясь и смущаясь, схизмат. — Только вперёд не теряй вех верстовых Христовых... Направят и вывезут все серафимы твой Кремль... Сиднем только не засиживайся в нём, ты делай, делай.

— Какой он мой?.. И не выйдет у меня, дядька, недостоин... — наговаривал царь на себя, стоя у поставца как красна девица, зная, что нехорошо, но уж можно теперь.

Пыхтя, Вселенский дотянулся и расценил слюдяное окно, полетели, танцуя, снежинки. Стоял, поводил плечми растерянно:

— Знамо, не выйдет. А ты хнычь, да делай... Делать-то всё одно что-нибудь нужно. А иначе — сказал так один подвижник — бессмыслица какая-то получается...

Через несколько минут государь уже сам с вселенской трезвостью, опершись на решётку, на лавочке сидел и загибал персты:

— Да я всем побывал: монашью жизнь знаю, дворянскую знаю — отец мелкопоместным был, в стрельцы перешёл — знаю стрелечью жизнь. Потом, холопом у бояр был...

— Запорожцем был, — подсказывал, кивая припорошённой ленной головой, Виториан. — И казачество, и русскую рать, и нерусскую не понаслышке знаешь. И зарубеж понюхал, сравнишь теперь, где что наблюдал.

— Пахарем не был я, вот это беда! — вспомнил, саданув в досаде по коленям кулаками, царь.

— Ну ничего. Престол вон тебе и орало, и хомут... Епитимия вечная!