папа. Чего мне бояться? Он уже не накричит на меня за то, что я сделала. Наконец-то я смогу во всем ему признаться.

Лифт задрожал и поехал, и я прижала пальцы ног к подошве туфель, чтобы устоять. Дверь открылась в широкий, ярко освещенный коридор, и я пошла за санитаром. Мы свернули за угол, миновали доску с таблицей, в которой были аккуратно написаны чьи-то имена. На веревке висел стирающийся маркер, и я чуть не засмеялась над очевидной метафорой – как легко стереть человеческую жизнь.

Мой провожатый остановился перед дверью с маленьким окошком и оглянулся, посмотрев на меня.

– Не торопись, – сказал он и открыл дверь.

Зал был узкий, со стерильно-белыми стенами и плиточным полом. У одной стены стояли два стула, а перед ними – каталка, на которой лежал отец. Он был накрыт плотной белой простыней. Мой большой, сильный и непобедимый отец вдруг показался мне таким маленьким.

Санитар вошел первым, а я за ним. Я заметила, что на нем тонкие желтые печатки, и задумалась – неужели они были на нем все время, а я не обратила внимания? Или они лежали у него в кармане, и он вытащил их по пути?

– Я откину простыню? – спросил он, и я кивнула.

Когда он взял простыню двумя пальцами, по моему позвоночнику пробежала жаркая волна. Простыня была очень толстая, больше напоминала скатерть, то ли они использовали особые простыни для посетителей, то ли все простыни в морге такие. Когда санитар молча откинул ткань, она легла мягким изгибом, как волна прибоя.

Я собралась с духом, чтобы увидеть папино лицо, но оно было закрыто чем-то вроде салфетки. Она лежала почти плоско, не приподнимаясь в том месте, где должен быть нос, и я старалась не думать о том, почему исчезли четкие линии, которые я унаследовала. Санитар взялся за нижний уголок салфетки, приоткрыв кусочек папиного подбородка, а затем убрал руку и сделал шаг назад. Он ничего не сказал, но я поняла, что он не будет мешать, если я решу убрать салфетку, и, к своему удивлению, почувствовала прилив благодарности за то, что он стоит на страже.

Я посмотрела на две полоски обнаженной папиной кожи – гладкого плеча и скульптурного подбородка. Они были такими белыми, прямо меловыми, и я поняла, что без крови тело – лишь пустая оболочка. Все, что делало этот бесформенный белый сосуд моим отцом, исчезло – его мысли, убеждения, его тепло. Это тело было лишь временным папиным убежищем, которое он обжил с помощью упражнений в качалке, стрижек и глупых улыбок, но теперь оно утратило свое назначение. Так где же мой папа? Куда он ушел? Каким образом столько мыслей и мудрости могут превратиться в ничто?

Я пришла сюда поговорить с ним, но поняла, что мне нечего сказать этой груде костей и гниющих органов. Тело моего папы, прямо как эта комната – пустое и бездушное, не за что ухватиться. В своих молитвах я уже сказала ему все, что должна была, и теперь не могла повторить это перед стоящим рядом санитаром. Я плохо поступила, призналась я. Предала все, чему ты меня учил, а ведь ты воспитывал меня порядочным человеком. Но я знаю, как работает система, как богачи подкупают копов, судей и присяжных. Кого-то все равно купили бы. Так почему бы не нас?

Если б он мог ответить, то сказал бы, что есть нечто важнее денег. Например, достоинство, честность и честь. И конечно, он был бы прав.

Чтобы двигаться дальше, учитывая заключенное соглашение, я должна отпустить отца. Не эту окоченевшую массу на столе передо мной. Я должна отказаться от его принципов.

– Прости, папочка, – прошептала я мертвому телу.

Боль сковала горло, но я проглотила образовавшийся ком. Я сделала медленный, глубокий вдох, чтобы набраться решимости, и шагнула назад.

– Я закончила, – объявила я.

Санитар кивнул и накрыл тело простыней. Вот так я попрощалась с папой.

Глава 34

Он сказал, что любит меня.

Никто еще не говорил, что любит меня, не считая мамы и папы, и поначалу я ему не поверила. Но он повторял снова и снова, как будто для него это было чем-то само собой разумеющимся, и на третий или четвертый раз я поняла, что он правда так думает, и сказала ему то же самое.

Признаюсь честно, мне хотелось верить, что он меня любит. Потому что я его любила. Любила его запах, любила, как от его смеха чувствую себя легкой словно перышко, любила, когда он держал меня за руку. Я была счастлива рядом с ним и тосковала в разлуке. Когда в школе мы читали «Ромео и Джульетту», они казались мне влюбленными дурачками, но теперь я поняла, что можно и правда желать умереть за другого человека. Вот что я чувствовала к Логану. И теперь была уверена, что он чувствует то же самое ко мне.

Вот почему я все ему рассказала. Мне хотелось быть Джульеттой, которую он будет любить, что бы она ни сделала, кем бы ни была раньше. Мне хотелось доказать самой себе, что у нас все по-настоящему, а значит, не должно быть секретов друг от друга. Родители иногда спорили, кто последним забрал ключи от машины или как заплатить за мои уроки танцев, но у них никогда не было тайн друг от друга. Папа всегда говорил, что от нечестности любовь умирает. Если не можешь открыть кому-то свою подлинную суть, ты зря теряешь время, так он однажды сказал мне. Я не считала, что зря теряю время с Логаном, но хотела быть в этой уверенной. Хотела знать о нем все. И была готова к тому, чтобы он узнал все обо мне.

Все началось с видеозаписи. Если б я отдала ее полиции, а не Эвану, все было бы по-другому. Я не жила бы в этом огромном доме и не училась бы в новой школе. Не носила бы сумку «Луи Виттон», у меня не было бы собственной ванной или друзей с обеспеченным будущим. И я не встретила бы Логана. Наши отношения не будут настоящими, пока он не узнает, как я здесь оказалась. Поэтому я должна была рассказать ему все. А видеозапись – ключ к этому всему. Поначалу я удивилась, что он хочет ее посмотреть. Но потом, конечно же, все встало на свои места. Он любил меня, несмотря ни на что. И понимал – если я не посмотрю это видео,