— Что будет после достижения Азади? Кто-нибудь задумывался над этим? Как поступит большинство с меньшинством? Кашмирские пандиты давно бежали из Кашмира. Остались только мы, мусульмане. Что мы будем делать друг с другом? Что сделают салафиты с барелви? Что сделают сунниты с шиитами? Они утверждают, что попадут в Джаннат скорее, если убьют шиита, а не индуса. Какой будет судьба буддистов в Ладакхе? Что будет с индусами в Джамму? Джамму и Кашмир — это не просто Кашмир, это именно Джамму и Кашмир, и еще Ладакх. Кто-нибудь из сепаратистов думал об этом? Уверяю вас, ответ может быть только один, и этот ответ: нет.

Нага был согласен с тем, что говорил Ашфак Мир; он, кроме того, знал, как тщательно сеет эти семена сомнения правительство, старающееся овладеть ситуацией и вернуть ее в нормальное русло, балансируя на грани всеобщего хаоса. Слушать Ашфака Мира было то же самое, что следить за сменой времен года и созреванием урожая. Это осознание на мгновение преисполнило Нагу гордостью за причастность к всеведению. Однако он не желал продолжения этой беседы и поэтому молчал. Склонив шею, он принялся читать список разыскиваемых террористов — более двадцати пяти имен, записанных зеленым маркером на листе бумаги, приколотом к доске объявлений на стене. Против почти половины имен виднелось примечание в скобках: (убит), (убит), (убит).

— Все они пакистанцы или афганцы, — не оборачиваясь, сказал Ашфак, проследив за взглядом Наги. — Срок их жизни здесь не больше полугода. По прошествии года все они будут ликвидированы. Но мы никогда не убиваем кашмирских юношей. НИКОГДА. Только если они совсем закоренелые.

Эта наглая, беззастенчивая ложь повисла в воздухе. Собственно, она и была сказана для того, чтобы проверить реакцию.

Ашфак Мир мелкими глотками отпивал чай и продолжал смотреть на Нагу немигающим взглядом. Вдруг — а может быть, и не совсем вдруг — ему в голову пришла новая идея.

— Не хотите увидеть мятежника? У меня в камере есть один раненый. Кашмирец. Хотите, я прикажу его привести?

Он снова позвонил. Через несколько секунд в дверном проеме появился солдат, выслушавший приказ так, словно это было распоряжение принести еще сладостей

На лице Ашфака появилась озорная улыбка.

— Пожалуйста, не говорите об этом моему боссу. Он будет меня ругать, потому что такие вещи, конечно, не положены. Но вы — и мадам — найдете это интересным.

Ожидая добавки к закускам, офицер склонился над разложенными на столе бумагами и торопливо расписался в некоторых из них. Лицо его было при этом веселым и торжествующим. В тишине был отчетливо слышен скрип пера. Тило, сидевшая на стуле в глубине кабинета, встала и, подойдя к окну, принялась смотреть на площадку, забитую армейскими автомобилями. Она не хотела быть зрительницей спектакля, затеянного Ашфаком Миром. Это был жест солидарности с заключенным, жест бунта против тюремщика — независимо от причин, сделавших узника узником, а тюремщика — тюремщиком.

Будучи человеком, пытающимся превратить свое присутствие в демонстративное отсутствие, она всем своим существом излучала нестерпимо горячие флюиды, которые остро чувствовали оба мужчины, хотя и совершенно по-разному.

Через несколько минут рослый полицейский вошел в кабинет, неся на руках тощего мальчишку. Брючина на одной ноге была закатана, обнажив тонкую, как щепка, голень в гипсовой повязке. На руке тоже был гипс. А шея — обмотана бинтом. Лицо было напряжено от боли, но парень ничем не выказал боль, когда полицейский положил его на пол.

Отказ признаваться в боли был пактом, который этот мальчик заключил сам с собой. Это был акт сопротивления человека, оказавшегося в зубах полного и окончательного поражения. Это поведение выглядело величественным, но все было напрасно, потому что никто не обратил на это внимания. Этот покалеченный птенец полусидел-полулежал на полу, опершись на локоть. Он мелко и часто дышал, но взгляд был направлен внутрь, ничего не выражая вовне. Он не проявлял ни малейшего любопытства к обстановке кабинета и к людям, в нем находившимся.

Тило, стоявшая лицом к окну, проявляя то же неповиновение и выказывая такое же сопротивление, не проявляла никакого любопытства к мальчику.

Ашфак Мир нарушил молчание тем же декламационным тоном, каким совсем недавно читал стихи. Впрочем, то, что он сказал сейчас, тоже очень напоминало декламацию:

— Средний возраст мятежника от семнадцати до двадцати лет. Ему промывают мозги, оболванивают и вручают оружие. В большинстве своем, это бедные мальчики из низших каст — да, да, к вашему сведению, мы, мусульмане, тоже успешно практикуем разделение на касты. Они сами не знают, чего хотят. Пакистанцы просто используют их, чтобы обескровить Индию. Эту политику мы называем «Уколы и кровопускания». Этого мальчика зовут Айджаз. Его схватили во время операции в яблоневых садах блих Пулвама. Он был в группе новых танзимов, которые недавно начали здесь действовать. Группа называется «Лашкар-э-Тайба». Командир группы Абу Хамза, пакистанец. Он нейтрализован.

Наге стали ясны правила игры. Ему предложили сделку в специфической кашмирской валюте. Интервью с пленным мятежником из относительно нового и — согласно разведывательным донесениям, с которыми Нага был знаком, — смертельно опасного движения в обмен на мир в отношении событий прошедшей ночи, независимо от того что произошло с Тило и свидетельницей каких жутких событий она стала.

Ашфак Мир подошел к своей добыче и заговорил с ним по-кашмирски тоном, каким обычно разговаривают со слабослышащими.

— Йи чуй Нагарадж Харихаран-сахиб. Это знаменитый журналист из Индии (бунтарство заразительно в Кашмире — иногда оно непроизвольно проскальзывает даже в лексиконе лоялистов). Он открыто выступает против нас, но мы все равно уважаем его и восхищаемся им. В этом и заключается смысл демократии. Когда-нибудь и ты поймешь, какая это прекрасная вещь, — он обернулся к Наге и заговорил по-английски (на языке, понятном мальчику, хотя он и не умел на нем говорить): — Побыв тут с нами и хорошенько с нами познакомившись, этот мальчик увидел, какую ошибку он совершил. Теперь он считает нас своей семьей. Он отказался от своего прошлого, осуждает своих сотоварищей и тех, кто насильно оболванил его. Он сам попросил нас подержать его в тюрьме два года, чтобы быть в безопасности. Мы разрешаем родителям навещать его. Через несколько дней его переведут в настоящую тюрьму, где он и будет находиться. Теперь много таких мальчиков, как он, готовых сотрудничать с нами. Можете поговорить с ним, спрашивайте его о чем угодно, никаких проблем. Он будет говорить с вами.

Нага молчал. Тило продолжала безучастно стоять у окна. На улице было прохладно, но воздух был пропитан запахом дизельного топлива и содрогался от рокота моторов. Тило смотрела, как солдаты ведут сквозь лабиринт автомобилей молодую женщину с ребенком на руках. Женщина шла против воли. Она постоянно озиралась и оглядывалась, словно ища что-то взглядом. Солдаты вывели ее на улицу, за ворота и колючую проволоку, которая отделяла от дороги этот пыточный центр. Женщина остановилась у ворот — маленькая, беззащитная, одинокая, смертельно напуганная, всеми покинутая фигурка, островок на перекрестке дорог, ведущих в никуда.