будучи христианами, восхищаются католической церковью за ее способность обеспечить духовное руководство людьми, но главным образом – за ее умение организовать человеческое сообщество. Первым и самым заметным представителем этого течения является, бесспорно, Огюст Конт. В своей неподражаемой манере Конт объявляет само название протестантской конфессии ее характеристикой. В самом деле, протестант способен только на одно – протестовать. Протест заложен в его природе. Уже де Местр, на которого ссылается Конт, отмечал, что при монархическом режиме протестант будет республиканцем, а при республиканском – анархистом.

Для де Местра быть протестантом хуже, чем быть атеистом. У атеиста, утратившего веру, могут быть уважительные причины, и остается вероятность, что он к ней вернется, – такие примеры известны, тогда как протестантизм, пишет он, “есть чистое отрицание”.

Самый выдающийся ум в этом странном семействе “католиков вне христианства”, Конт одновременно и самый симпатичный из них – в силу своей милой мегаломании, под конец заставившей его множить призывы к тем, кого он считал готовыми принять позитивизм, – к консерваторам, к пролетариям, к женщинам, к царю Николаю I. В сущности, он был бы не прочь занять в Риме место папы и взять на себя руководство всей католической организацией, для чего, по его мнению, требовалось совсем немногое: чтобы католики обратились в позитивистскую веру.

В свою очередь ссылаясь на Конта, Шарль Моррас придает слишком большое значение политической эффективности, что в итоге приводит его к компромиссам столь же пагубным, сколь и аморальным.

Во Франции наиболее интересным последователем этой традиции мне представляется Эрик Земмур. Уже несколько лет я тщетно пытался сообразить, кого он мне напоминает, как вдруг меня осенило: Земмур – это вылитый Нафта из “Волшебной горы”. Лео Нафта – несомненно, самый обаятельный иезуит в мировой литературе. В бесконечном противоборстве Сеттембрини с Нафтой Томас Манн занимает неоднозначную позицию: чувствуется, что ему нелегко принять правоту одного или другого. Разумеется, Нафта по всем пунктам побивает Сеттембрини; своим интеллектом он превосходит Сеттембрини так же, как Земмур превосходит интеллектом своих сегодняшних противников. Но также неоспоримо, что симпатии Томаса Манна (и по ходу развития сюжета это становится все очевиднее) целиком принадлежат Сеттембрини, и в конце концов этот старый болтун итальянец трогает нас до слез, на что абсолютно неспособен блестящий Нафта. Если радикально сменить обстановку и перенестись с берегов цивилизованной Европы 1900‐х в гущу русской истерии, мы сможем добавить к нашей картине еще один фрагмент: я имею в виду знаменитую притчу из романа “Братья Карамазовы” о Великом инквизиторе, в которой Достоевский резко нападает на католическую церковь, в особенности на папу и иезуитов. Христос возвращается на землю, где его мгновенно хватают и заключают в тюрьму церковные власти. В камеру к нему приходит Великий инквизитор и объясняет ему, что церкви он больше не нужен, потому что она прекрасно справляется и без него; мало того, он им мешает. Поэтому он будет вынужден снова приговорить Христа к казни.

Эта сцена, которую Фрейд считал “одной из вершин современной литературы”, вызывает у читателя-католика глубокий и длительный дискомфорт. Действительно, что случилось бы, если бы Христос и правда вернулся и стал ходить по улицам Рима, проповедуя и творя чудеса? Как на это реагировал бы папа?

Ж.Л. Эрик Земмур очень любит историю, но из‐за него через пару-тройку веков историкам придется нелегко. Тем из них, кого заинтересует его фигура, будет трудно сделать правильные выводы: во Франции он воплощает собой мощное интеллектуальное движение, которое можно назвать реакционным, но вынужден защищать свои идеи практически в одиночку, подвергаясь жестоким нападкам. Ему как нельзя лучше подходит предложенное вами определение “католик вне христианства”; он в самом деле один из последних представителей этого племени. Во времена Огюста Конта и даже позже таких было много, и по очень простой причине: католицизм находился, по крайней мере в Европе, на позициях, как выражаются итальянские коммунисты, культурной гегемонии. Христианский континент, на котором католичество часто было одновременно и государственной религией, и общим культурным фундаментом, великие умы – не важно, верующие или нет – имели возможность оказывать влияние на церковь. В эпоху дехристианизации на континенте, забывшем о своих корнях и внедрившем у себя правовые системы, нацеленные на уничтожение последних следов религии, “католики вне христианства” стали редкостью, да и просто католиков почти не осталось. Мне, в принципе, кажется анахронизмом сожалеть о временах споров великих мыслителей на тему веры. Церковь сама удалилась из публичной сферы и отказалась играть прежнюю роль и влиять на умы. Закон, принятый во Франции в 1905 году, сработал даже слишком хорошо: инициируя отделение церкви от государства, политики и думать не могли, что меньше чем за век им удастся осуществить такой грандиозный переворот. Церковь несет за это свою долю ответственности: да, ее жестоко били, но она слишком легко сдалась. Сегодня она платит по счетам.

Межконфессиональный диалог

М.У. Учение о свободе совести и вытекающая из него духовная анархия делают практически невозможным диалог с протестантами – за неимением собеседника. Впрочем, то же самое относится к исламу. В книге Дугласа Кеннеди ясно обозначены некоторые проблемы, вызванные отсутствием духовной иерархии. В небольшом городке Энтерпрайз (штат Алабама) черные и белые баптисты посещают разные церкви и никогда не пересекаются между собой, тогда как в пятидесяти километрах оттуда, в другом городке, такие же баптисты под влиянием местного пастора участвуют в общих обрядах. В такой стране, как США, где расовые проблемы стоят достаточно остро, это не мелочь. (С исламом ситуация еще хуже. Едва ли не с момента своего зарождения он раздираем борьбой между двумя ветвями, и внутри него возможны самые кровавые движения; если бы в исламе существовал аналог такого наказания, как отлучение от церкви, накладываемое епископом, с джихадистами покончили бы за несколько недель.)

Децентрализованная и разделенная на пятнадцать автокефальных церквей (финансово независимых, но разделяющих единую веру), православная церковь сумела избежать глубокого внутреннего раскола. Как ей это удалось? Мне кажется, просто благодаря тому, что она осталась православной (по примеру Огюста Конта я использую определение “православная” в качестве характеристики). Православная церковь на протяжении веков не меняла ни литургию, ни учение; она отказалась вмешиваться в дела мирские.

Ж.Л. Трудность диалога с католиками отчасти объясняется отсутствием духовенства в других конфессиях, хотя, на мой взгляд, это не единственная причина. Есть и другая – отсутствие взаимного стремления. Меня поражает пылкое желание католиков достичь примирения со своими братьями, придерживающимися иных верований, и я думаю, что это своего рода рефлекс, унаследованный от тех времен, когда католики правили