обвинение было то, что я получил ведро картошки, не расценил его и не выдал на эту сумму квитанции вовсе. Между тем, картошка была принесена клиентом, когда я был в Армавире с агитационной бригадой, и клиент должен был прийти ко мне позже. Это тоже подтвердилось. Тогда, неожиданно, при вторичном допросе следователь заявил: «Вы были начальником гаража при штабе 8-й советской армии в 1920 году и дезертировали». В это время по кабинету следователя шнырял туда и обратно какой-то тип, видимо, опознавая меня. Но и это обвинение оказалось ошибочным.

Так прошел месяц, я ждал новых обвинений. Я старался не двигаться, чтобы не расходовать сил, и большую часть времени сидел на полу, закрывши глаза, и старался ни о чем не думать, жизнь едва теплилась во мне. Дышать было очень тяжело, так как кислорода в воздухе было очень мало, стояло зловоние от параши и удушливый запах нафталина, которым некоторые хотели тщетно спастись от паразитов. Заключенные говорили, что в других тюрьмах этого районного центра было еще хуже.

Сидя в оцепенении, я вспомнил, как мне в старое время пришлось как-то быть на свидании с моим клиентом в уездной тюрьме города Ардатова Новгородской губернии. Начальник тюрьмы провел меня по чистым коридорам полупустой тюрьмы и открыл большую пустую камеру. Стены были выкрашены масляной краской до половины в серый цвет, остальная часть и потолки хорошо выбелены. Сюда привели моего клиента и закрыли дверь за нами. Мы имели возможность действительно наедине, как указано было в законе, беседовать о деле. Во время этих дум я услышал какое-то движение в камере и открыл глаза. Несколько человек столпились около двери, и в маленьком окошечке с решеткой в двери я увидел лицо моего коллеги защитника Д. Он беседовал «наедине» через это окошечко со своим доверителем. Это был тот самый адвокат, который, будучи назначен «казенным» защитником по массовым политическим делам крестьян, ограничивался фразой: «Вполне согласен с товарищем прокурором, но прошу о снисхождении к моим подзащитным». В эти моменты он ненавидел своих клиентов и говорил: «Они черт знает что понаделали, а я должен за них подставлять свою голову. Никогда!» Выступая по таким делам, он не читал их и ни одного вопроса на суде не задавал. В делах, принятых «по соглашению», т. е. за плату в качестве очередного защитника в коллективе, к словам «соглашаюсь и прошу снисхождения» он добавлял: «Прошу также учесть первую судимость обвиняемого и его семейное положение», и садился, поправляя на себе пальто или пиджак.

Платная практика сохранялась у него вот как. Клиент приходит в коллектив, поручает дело и вносит деньги в кассу под квитанцию. Коллектив назначает очередного носильщика юридических тяжестей. Правда, клиент может обратиться персонально к тому или иному защитнику в коллективе, но часто выбирать не из кого: один бывший чекист, другой бывший милиционер, так уж лучше пусть «защищает» бессловесный. Поэтому у населения весьма мало доверия к адвокатам, и оно вообще считает бесполезным обращение к ним: «Как прокурор скажет, так оно и будет». В этой фразе сказывается не только убеждение в бесполезности адвокатуры и недоверие к ней, но и полное сознание того факта, что в советских судах отсутствует правосудие и справедливость.

Я протискался к окошечку, и он увидел меня.

– А, и ты тут? Что ты тут делаешь?

– Как видишь, сижу, – ответил я, – попроси, пожалуйста, следователя ускорить мое дело.

– Что ты, что ты, не могу, у меня же нет доверенности от тебя.

И он скрылся, так как боялся, что нас увидят вместе. А я опять опустился на пол и закрыл глаза. Вспомнил я и совершенно пустую Петропавловскую крепость. Впрочем, после революции она стала быстро наполняться.

Экономя свои силы, я старался ни о чем не думать и отгонял от себя мысли и воспоминания, но они громоздились одна за другой, вспомнился и солдатский митинг на станции Молодечно во время развала русской армии и фронта: «Царско-татарский, самодержавно-крепостнический, бюрократическо-чиновничий, кнуто-палочный, полицейский, дворянско-помещичий строй рухнул навсегда и безвозвратно! Крепче сжимайте, товарищи, винтовку в мозолистых руках для защиты революции!»…

Я вышел из тюрьмы с нарывами на пальцах ног и на животе. Согнувшись, совершенно истощенный, я брел 36 километров домой, то под снегом, то под дождем, в разорванных и вязнувших в грязи ботинках. Смеркалось, я подходил к одной из станиц, в это время из бурьяна и зарослей вылезли два человека: «Стой, откуда идешь? Что в кошелке?» Вид у них был разбойничий, оборванные, грязные, измученные голодом. «Людоеды», – мелькнула у меня мысль. В это время неожиданно появилась какая-то фура, и я, ухватившись за дробины, побрел рядом с ней. Я был «доходягой», а они добывали «парную говядину». Во время пути я видел, как люди, выползая и ковыляя из хат, растаскивали павшую лошадь и, лежа около трупа, замахивались друг на друга ножом или топором, чтобы отрезать себе кусок дохлятины побольше. Собак около мертвечины не было: их давно уже поели.

Глава 23. Беглец из ссылки. «Черные амбары»

Вернувшись из тюрьмы, я слег в постель, тяжело страдая от нарывов, которые меня мучили еще в тюрьме и которые я к тому же растер в дороге. Они плохо поддавались домашнему лечению при ослабевшем моем организме. Я пролежал месяц и за это время писал разные заявления, давал советы и получал ценнейшие гонорары: фунт пшена, блюдце фасоли, несколько картофелин. Один давний клиент принес мне даже полкурицы. Весть о моем аресте облетела моих клиентов, и должен сказать, что они старались помогать мне, чем могли, когда я лежал дома: каким-нибудь «лепендиком» или «латутиком» из дикой груши, поджаренным не на масле, а на воске, мочеными дикими яблоками, которые я ел с наслаждением, чашечкой арбузного меда, т. е. теми продуктами, которые правительство еще не отняло и которые они отрывали от своего голодного рта. Никогда я не забуду этих ценных даров, и облик этих добрых людей всегда будет стоять перед моими глазами.

За это время я написал две кассационные жалобы. Первое дело – самовольное возвращение из ссылки. Вообще это карается по советским законам легко, по ст. 82 УК, но с обязательным возвращением на место ссылки. Однако в моем случае дело оказалось сложнее.

Ловкий и статный казачонок 18-ти лет женился на одной из красивейших девушек станицы. Это была пара, которой можно было любоваться. Они были в это время еще единоличниками. Не прошло и двух недель после свадьбы, как разразилось несчастие: муж попал в первую же высылку, и его угнали куда-то под Владивосток. Жена, вышедшая из бедной семьи, осталась. Ее не тронули.

Муж пробыл в ссылке месяц-другой,