Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались дване громкие, но поспешные удара в дверь; он воротился.

– Не войду, некогда! – заторопился он, когда отворили дверь,– спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десятьпроспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова,он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.

И он пустился от них по коридору.

– Какой расторопный и… преданный молодой человек! –воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.

– Кажется, славная личность! – с некоторым жаром ответилаАвдотья Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате.

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук вдверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно,он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идтипосмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большоюнедоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас жеуспокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула.Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить ПульхериюАлександровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-тоусиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важнойконсультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил нималейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами.Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчасже постарался даже не примечать ее вовсе, во все время визита, и обращалсяединственно к Пульхерии Александровне. Все это доставляло ему чрезвычайноевнутреннее удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его внастоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его,болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни,имеет еще некоторые нравственные причины, «есть, так сказать, продукт многихсложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторыхидей… и прочего». Заметив вскользь, что Авдотья Романовна стала особенновнимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему.На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бынекоторых подозрений в помешательстве», он отвечал с спокойною и откровенноюусмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметнакакая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, – так как он, Зосимов,особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, – новедь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и,конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, – «еслитолько можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил онзначительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемыйблагословениями, горячею благодарностью, мольбами и даже протянувшеюся к немудля пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайнодовольный своим посещением и еще более самим собою.

– А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! –скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. – Завтра, как можно раньше, я у вас срапортом.

– Однако какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна!– заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.

– Восхитительная? Ты сказал восхитительная! – заревелРазумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. – Если тыкогда-нибудь осмелишься… Понимаешь? Понимаешь? – кричал он, потрясая его заворотник и прижав к стене, – слышал?

– Да пусти, пьяный черт! – отбивался Зосимов и потом, когдауже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху.Разумихин стоял перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.

– Разумеется, я осел, – проговорил он, мрачный, как туча, –но ведь… и ты тоже.

– Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.

Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова,Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.

– Слушай, – сказал он Зосимову, – ты малый славный, но ты,кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще изгрязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себеотказать не можешь, – а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит догрязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как тыможешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перинеспит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж небудешь вставать для больного… Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: тысегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вотвам случай познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тениэтого нет…

– Да я вовсе и не думаю.

– Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость,целомудрие ожесточенное, и при всем этом – вздохи, и тает, как воск, так итает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!..Заслужу, головой заслужу!

Зосимов захохотал пуще прежнего.

– Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?

– Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь,только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь.Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчумаленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьмигорючими…» Она настоящие любит, – ну, с песенки и началось; а ведь ты нафортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!

– Да что ты ей, обещаний каких надавал, что ли? Подписку поформе? Жениться обещал, может быть…

– Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такаясовсем; к ней было Чебаров…

– Ну, так брось ее!

– Да нельзя так бросить!

– Да почему же нельзя?

– Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат,втягивающее начало есть.

– Так зачем же ты ее завлекал?

– Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, поглупости моей, а ей решительно все равно будет, ты или я, только бы подлекто-нибудь сидел и вздыхал. Тут, брат… Не могу я это тебе выразить, тут, – нувот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начнипроходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ейрешительно все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целыйгод сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палатугоспод говорил (потому что о чем же с ней говорить?), – только вздыхала дапрела! О любви только не заговаривай, – застенчива до судорог, – но и видпоказывай, что отойти не можешь, ну, и довольно. Комфортно ужасно; совершеннокак дома, – читай, сиди, лежи, пиши… Поцеловать даже можно с осторожностью…