– Да на что мне она?

– Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы обасовершенно друг к другу подходите! Я и прежде о тебе думал… Ведь ты кончишь жеэтим! Так не все ли тебе равно – раньше или позже? Тут, брат, этакое перинноеначало лежит, – эх! да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету,якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов,жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек,натопленных лежанок, – ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгодыразом! Ну, брат, черт, заврался, пора спать! Слушай: я ночью иногда просыпаюсь,ну, и схожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, все хорошо. Не тревожься иты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что приметишь, бред,например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем, быть не может…

Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день ввосьмом часу. Много новых и непредвиденных недоумений очутилось вдруг у него вэто утро. Он и не воображал прежде, что когда-нибудь так проснется. Он помнилдо последних подробностей все вчерашнее и понимал, что с ним совершилось что-тонеобыденное, что он принял в себя одно, доселе совсем неизвестное емувпечатление и непохожее на все прежние. В то же время он ясно сознавал, чтомечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, – до того неосуществима,что ему даже стало стыдно ее, и он поскорей перешел к другим, более насущнымзаботам и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятоговчерашнего дня».

Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказалсявчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругалперед девушкой, пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, еежениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, нодаже и человека-то не зная порядочно. Да и какое право имел он судить о нем такпоспешно и опрометчиво? И кто звал его в судьи! И разве может такое существо,как Авдотья Романовна, отдаваться недостойному человеку за деньги? Стало быть,есть же и в нем достоинства. Нумера? Да почему же он в самом деле мог узнать,что это такие нумера? Ведь готовит же он квартиру… фу, как это все низко! И чтоза оправдание, что он был пьян? Глупая отговорка, еще более его унижающая! Ввине – правда, и правда-то вот вся и высказалась, «то есть вся-то грязь егозавистливого, грубого сердца высказалась»! И разве позволительна хотьсколько-нибудь такая мечта ему, Разумихину? Кто он сравнительно с такоюдевушкой, – он, пьяный буян и вчерашний хвастун? «Разве возможно такоециническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этоймысли, и вдруг, как нарочно, в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему,как он говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к АвдотьеРомановне… это уж было невыносимо. Со всего размаху ударил он кулаком покухонной печке, повредил себе руку и вышиб один кирпич.

«Конечно, – пробормотал он про себя через минуту, с каким-точувством самоунижения, – конечно, всех этих пакостей не закрасить и незагладить теперь никогда… а стало быть, и думать об этом нечего, а потомуявиться молча и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и не проситьизвинения, и ничего не говорить, и… и уж, конечно, теперь все погибло!»

И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнееобыкновенного. Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может,и не надел бы его, – «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником игрязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других,тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье своеон тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счетон был особенно чистоплотен.

Вымылся он в это утро рачительно, – у Настасьи нашлось мыло,– вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли своющетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся ещепосле покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решенотрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… данепременно же подумают! Да ни за что же на свете!

И… и главное, он такой грубый, грязный, обращение у неготрактирное; и… и, положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочныйже человек… ну, так чем же тут гордиться, что порядочный человек? Всякий долженбыть порядочный человек, да еще почище, и… и все-таки (он помнит это) были и заним такие делишки… не то чтоб уж бесчестные, ну да однако ж!.. А какиепомышления-то бывали! гм… и это все поставить рядом с Авдотьей Романовной! Нуда, черт! А пусть! Ну, и нарочно буду такой грязный, сальный, трактирный, инаплевать! Еще больше буду!..»

На таких монологах застал его Зосимов, ночевавший в зале уПрасковьи Павловны.

Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного.Разумихин донес ему, что тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить,пока проснется. Сам же обещал зайти часу в одиннадцатом.

– Если только он будет дома, – прибавил он. – Фу, черт! Всвоем больном не властен, лечи поди! Не знаешь, он к тем пойдет, али те сюдапридут?

– Те, я думаю, – отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, – ибудут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор,разумеется, больше меня прав имеешь.

– Не духовник же и я; приду и уйду; и без них много дела.

– Беспокоит меня одно, – перебил, нахмурясь, Разумихин, –вчера я, спьяну, проболтался ему, дорогой идучи, о разных глупостях… о разных…между прочим, что ты боишься, будто он… наклонен к помешательству…

– Ты и дамам о том же вчера проболтался.

– Знаю, что глупо! Хошь бей! А что, вправду была у тебякакая-нибудь твердая мысль?

– Да вздор же, говорю; какая твердая мысль! Сам ты описалего, как мономана, когда меня к нему привел… Ну, а мы вчера еще жару поддали,ты то есть, этими рассказами-то… о маляре-то; хорош разговор, когда он, может,сам на этом с ума сошел! Кабы знал я в точности, что тогда в конторе произошлои что там его какая-то каналья этим подозрением… обидела! Гм… не допустил бы явчера такого разговора. Ведь эти мономаны из капли океан сделают, небылицу влицах наяву видят… Сколько я помню, вчера, из этого рассказа Заметова, мнеполовина дела выяснилась. Да что! Я один случай знаю, как один ипохондрик,сорокалетний, не в состоянии будучи переносить ежедневных насмешек за столомвосьмилетнего мальчишки, зарезал его! А тут, весь в лохмотьях, нахалквартальный, начинавшаяся болезнь, и этакое подозрение! Исступленному-тоипохондрику! При тщеславии бешеном, исключительном! Да тут, может, вся-то точкаотправления болезни и сидит! Ну да, черт!.. А кстати, этот Заметов и в самомделе милый мальчишка, только, гм… напрасно он это все вчера рассказал. Болтушкаужасная!

– Да кому ж рассказал? Мне да тебе?