Как вдруг над нами вырос Эдди с пиццей в руках, и мы подняли головы.

– Ну, кто у нас тут голодный? – спросил он.

А Виктор в ответ:

– Эдди. Так нельзя. Ты платишь мне двадцать долларов, чтоб я съездил за пиццей, а потом вдруг являешься, чтоб поделиться ею с нами.

Эдди уселся на землю, скрестив ноги и не пуская в ход руки. Просто типа сложился и сел.

– А почему мне нельзя? Я, кажется, волен делать, что хочу. Постольку-поскольку никто не окажется в обиде. Как в той старой песне: «И кому какое дело, если я так решил».

Он положил коробку с пиццей перед нами и открыл ее. Виктору пришлось оттягивать Джекса за ошейник.

– И ему кусочек достанется, – сказал Эдди. – Это большая пицца.

Он был прав. Пицца была большая.

– Эдди, а я этой песни не знаю, – подала я голос.

– Билли Холидей[25]. Тебя еще не было. Меня тоже еще не было, коли на то пошло. Но это одна из песен, которая вроде как классика.

Мы принялись за пиццу, она и в самом деле оказалась очень вкусной, знаете, такая, от какой берешь кусок, а с него сыр по краям отовсюду тянется и нужно время, чтоб его весь собрать. Я по-настоящему проголодалась – в первый раз за все время, сколько себя помню.

– Что с грузовичком? – спросила я.

И Эдди помрачнел.

– Погано. Он блок растрескал.

– Я не понимаю, что это значит.

– Блок двигателя. Там чего только нет. Обыкновенно-то, если у тебя в старой машине блок треснул, так просто машину выбрасываешь. Так во всяком случае большинство людей делали, если только машина не была очень ценной. А этот грузовичок… Ты б видела двигатель. Сплошь хром. Поверишь, крышки клапанов, воздухоочиститель и всякая такая ерунда – все из хрома. И все такое чистое, что с него есть можно. Ни капельки масла не подтекло. Грузовичок для этого малого, как дитя родное, это я тебе говорю. Одна только мысль противна, что надо ему звонить и сообщить. Я решил дать ему выспаться хорошенько одну ночку, а уж потом оповещать.

– И сколько времени займет ремонт?

– А-а. Больше недели. Если он вообще доверит мне все наладить. Тут возни очень много, иногда народ не решается. Иногда просто кличут брата, или кузена, или приятеля своего, чтоб приехал сюда с буксирной тягой покрепче. Помог доставить чертову развалюху домой. Так что – посмотрим. Ну а вы, ребята, куда направитесь утром?

Я рада была, что он спросил, потому как сами мы еще не решили. Мы немного поговорили об этом, но потом Виктору пришлось за пиццей ехать, так что – не успели.

– Мы, – сказал Виктор, – никак не решим, начать с Сиона или с Большого каньона. По карте смотрели, что ближе. Я того мнения, что – с Сиона, тогда нам не придется возвращаться назад к Барстоу, чтобы попасть на трассу 40. А еще потому, что мы решили, так будет прохладнее.

– Прохладнее? – засмеялся Эдди. – Вы решили, что в Сионе будут прохладнее? Это как же вы решали?

– Ну, это куда дальше на север.

– А еще это куда ниже по высоте. И намного жарче. По расстоянию же – более или менее то ж на то ж. Но южная стена Большого каньона имеет высоту около семи тысяч футов, а Северная стена – выше восьми[26]. Местами восьмитысячники попадаются. Вот где лучше на прохладу рассчитывать. Плюс, когда вы доберетесь примерно до Уильямса, вам придется выбирать: Большой каньон или Седона. Отсюда ехать примерно одинаково. Можете монетку кинуть.

Мы с Виктором переглянулись. Джекс управился со своим куском пиццы и с надеждой ждал, роняя слюни, следующего.

– Прохлада? – спросила я Виктора.

– Прохлада, – отозвался он.

Вот так мы и решили, что утром отправимся назад к трассе 40 и по ней двинем на восток.

Потом Эдди посмотрел прямо на меня и спросил:

– Как ты вообще это место запомнила?

Я пыталась смотреть ему в лицо, в глаза, но к тому времени было уже совсем темно. Позади него я видела высоченный термометр, светившийся на отметке 102[27]. Поначалу я не ответила.

– Это место, куда ты ездила, когда была ребенком?

– Нет, – выговорила я. – Когда я была ребенком, мне никуда ездить не приходилось. Я всегда была слишком больна.

Больше вопросов Эдди не задавал, но я понимала, что он ждет. И Виктор тоже ждал. Понимаете, я ведь на самом деле и Виктору никогда не рассказывала, откуда помню место, которое разыскиваю. Просто сказала, что это тот случай, когда трудно объяснить.

– Мое новое сердце помнит его, – сказала я.

– Твое новое сердце… – Эдди притих. Я чувствовала, что ему хотелось знать, буквально ли я выразилась. Но, видимо, вопрос был уж слишком личный.

– После того как я получила чужое сердце, я вспоминаю о некоторых вещах, которые, думаю, оно видело до того, как встретилось со мной. Но я их не видела никогда.

– Я слышал об этом! – вскричал Эдди. Уже возбужденно: – Что-то такое видел в новостях! Люди раньше были вегетарианцами, а потом им делают пересадку – и ни с того ни с сего им вдруг сальца хочется, а потом они выясняют, что их донор обожал сало. Ну и ну. И вправду интересно. Хотел бы я знать, как это чувствуется. Это то, что ты даже объяснить можешь?

– Не совсем, – сказала я. – Я в том смысле, что это просто ощущается, словно ты вспоминаешь. Ощущается как любое другое воспоминание. Единственное отличие – ты знаешь, что никогда не видела место, которое вспоминаешь. Знаешь, что никак не могла видеть.

– Ну и ну, – произнес Эдди. – Чудес поболе в небесах и на земле, а?

После этого мы волками набросились на пиццу, не говоря ни слова.

– Что ж, – сказал Эдди. И поднялся на ноги так же, как и сел, только в обратную сторону. Без рук. Он просто разложился, а потом вытянулся, держа пустую картонку из-под пиццы. – Дам вам, ребятки, немного поспать. Если не увидимся утром, то – благополучной вам поездки. Доброго пути. И всякое такое.

Он уже уходил, когда я вскочила и в несколько шагов догнала его. Мне, чтобы встать, все же потребовались руки.

Обхватила его и сжала в объятиях. Впрочем, у меня даже рук не хватило, чтоб обнять его огромадный живот.

Я произнесла:

– Попробую как-нибудь опять заехать сюда и сказать «привет».

А он ответил:

– Надеюсь, твое новое сердце найдет то, что ты ищешь.