Маша, подумав, отправилась к Колыванову.

По дороге ей попалась Кулибаба, бредущая своей невообразимой походкой в неизвестном направлении. К Маше она повернулась своей большой, как ведро, головой, не ответив на приветствие, и долго провожала ее взглядом.

Обычно Маша составляла мнение о людях неторопливо. Она всегда давала человеку шанс исправить и первое впечатление, и второе. К ее собственному удивлению, за то недолгое время, что она провела в Таволге, ее отношение к соседям обозначилось вполне недвусмысленно.

Колыванову она от души симпатизировала. Беломестову уважала, что не мешало ей ждать от Полины Ильиничны подвоха. К обоим Бутковым испытывала нечто вроде враждебной брезгливости, как к тараканам, способным кусаться. Пахомова-старшая вызывала бы в ней живейшую неприязнь, если бы не Ксения. В свете истории с погребом Машины чувства были сродни сомнениям человека, который вглядывается в черную чешуйчатую рептилию, пытаясь разобрать, есть ли у нее на голове желтая «корона» безобидного ужа или это гадюка.

Об Аметистове, едва познакомившись, Маша подумала: «Проходимец». Десять минут общения заставили ее внести уточнение в эту лаконичную характеристику: «Проходимец со сдвигом».

И только одного человека в Таволге Маша по-настоящему боялась – старуху Кулибабу.

Кулибаба не была высокой, но производила впечатление огромной, как великанша. Природу этой иллюзии Маша не могла объяснить. Широкая, плечистая, с очень длинными руками и ногами, она двигалась, будто шла на ходулях; при необходимости эта ходьба могла быть очень быстрой, в чем Маша убедилась, наблюдая, как Кулибаба ловит сбежавшую курицу. Когда беглянка оказалась в огромных лапах, Маша с содроганием ждала, что птице у нее на глазах свернут голову. На непроницаемом лице старухи ничего не отразилось. Она сунула курицу под мышку, точно сумочку, и убрела, раскачиваясь, сопровождаемая паническим квохтаньем пленницы.

Кулибаба была молчалива. Когда Татьяна привела к ней Машу, старуха пробурчала что-то неразборчивое и отвернулась. Над вдовьим горбом жидкий седой хвостик был перехвачен розовой резинкой.

Кулибабу в Таволге не то чтобы недолюбливали, но определенно держали в памяти, точно камень в кармане, что она не выросла здесь, а переехала из Украины вместе с матерью и отцом, когда была подростком. Были ли у нее муж и дети, Татьяна не знала.

И не хотела знать. Маша, от природы склонная вглядываться в мир с широко раскрытыми глазами, пыталась представить, каково это – свести свою жизнь к одному лишь хозяйству. По большому счету, Татьяна не интересовалась ничем, кроме своих драгоценных кур. Не осматривалась, не изучала своих новых соседей. Она была бы последним человеком, обнаружившим, что в заколоченном доме покойницы отчего-то цветет герань. Но даже узнай Татьяна об этом, новость не вызвала бы отклика в ее уме. Она практиковала нечто вроде осознанного закукливания.

Разумеется, и о старухе Кулибабе ей нечего было рассказать.

Маша залезла в Яндекс и выяснила, что странная фамилия образована от кульбабы – цветка, напоминающего одуванчик: желтого, мелкого, неприметного, цветущего до поздней осени. Википедия обзывала его сорной травой. «И луговым сорняком, луговым сорняком!» – сказала про себя Маша.

Кулибаба казалась ей стихией, а не человеком. Снесет на полном ходу или попросту ладонью прихлопнет, точно мошку, – и не заметит. Встречая ее на улице, Маша всегда здоровалась. Старуха молча шла мимо, белесые глаза за толстыми стеклами очков смотрели бесстрастно, как у идола. Очки на ее желтом загрубелом лице видеть было так же неожиданно, как если бы Маше попался дуб в монокле.

«Может, она меня вообще не слышит?» Никто не упоминал, что Кулибаба страдает глухотой, однако Маша не удивилась бы, окажись это правдой.

И еще ей отчего-то казалось, будто у Кулибабы нет ушей. Бред какой-то. Она дважды специально смотрела: есть уши, есть! Небольшие, красноватые, даже не слишком прижатые к черепу.

Валентин Борисович гостье обрадовался.

– Пойдем, Мариша, на прогулку, непременно пойдем! Ходьба исключительно полезна. Подожди, подожди, не суетись… – Это было обращено уже к собаке, которая крутилась у хозяина под ногами, чтобы, боже упаси, не забыли, не оставили дома.

По дороге они разговорились о Таволге.

– …Тут, Мариша, получается замкнутый круг, – говорил старик. – Дачники и хотели бы приехать, но для них это место слишком уж на отшибе. С детьми-то как? Поблизости ни магазинов, ни квалифицированной медицинской помощи. Вот они и не едут. Хотя, конечно, случается, что все-таки кто-то решает здесь обосноваться. Например, твоя подруга! Но обычно бывает иначе. Лет десять назад дом Волжаниных унаследовал единственный их родственник: вообще-то седьмая вода на киселе, он их толком и не знал, но это, так сказать, принципиального значения для моей истории не имеет. А изба у Волжаниных, если ты помнишь, срублена на совесть и могла еще лет сто простоять. Я сам, грешным делом, подумывал, не перебраться ли туда после смерти Аркадия – он пережил жену на год, мы с ним были дружны. Но не стал; а тут и наследник объявился.

– Кто он такой?

Колыванов задумался.

– Не совсем понятный для меня человек, – сказал он наконец. – Ну, молодой, лет сорока, а то и меньше; разведенный. Вежливый, воспитанный. Раньше продавал электронику, потом решил, что город и постоянная беготня ему надоели, и, когда подвернулся случай, переехал сюда. С деревенской стороной жизни он не был знаком, но спрашивал, интересовался, осваивал потихоньку… В общем-то, особых премудростей в этом и нет, Мариша, главное, чтобы было здоровье и силы.

– Портрет как раз того человека, который мог бы прижиться в Таволге, – заметила Маша.

– Если бы он был с подругой или женой, может, все обернулось бы по-другому. Не берусь судить. Время жизни здесь нужно мерить по зиме. Перезимовал – считай, протянул год! В первую зиму этот Анатолий еще держался. У меня кое-какие подозрения возникали на его счет, но я не показывал виду. Надеялся, пообвыкнется парень, приживется. Знаешь, как растение после пересадки хандрит, а потом глядишь – и уже подняло листики, расправило веточки. Излишний оптимизм – вот моя давняя беда, Мариша. На следующую зиму Анатолий запил. Даже не зимой, а в ноябре. Ноябрь у нас – самое, пожалуй, гнусное время… Да ты сама знаешь. Пустое, тоскливое. Анатолий запил основательно, со всем размахом, присущим русскому человеку. К весне уже в лужах ползал, как свинья. А к следующей зиме мы его похоронили.

Маша охнула.

– Повесился пьяный, – удрученно подтвердил Колыванов. – В общем, ни жить, ни пить не умел.

Мысли Маши от похорон скользнули к Аметистову.

– Валентин Борисович, вы знаете что-нибудь о купце, который похоронен возле церкви?

Колыванов озадаченно взглянул на нее и покачал головой.

– Что за чудеса – все вспомнили Дубягина! Я недавно возвращал книги в библиотеку Анкудиновки, Поля меня отвозила, так мне Булгакова, библиотекарь – добрейшей души женщина и большая умница, хоть и предпочитает серьезной прозе разнообразную беллетристическую ерунду, – так вот, Булгакова рассказала, что у них околачивался Шубейкин и разыскивал ни много ни мало мемуары, в которых упоминалась бы семья Дубягиных. Чрезвычайно огорчился, узнав, что таковых нет, и решил, по ее словам, «поднять архивы» – что бы это ни значило. Крайне, крайне заинтересовался наш хитроумный делец фигурой Дубягина! Я вот думаю, Мариша: это все не просто так. Не иначе он нам очередную пакость готовит. Поднимет, так сказать, на щит сто лет как покойного Афанасия Степановича – и двинется в лобовую атаку. Но как можно приспособить купца к его пустой затее? Ума не приложу! Есть у тебя догадки?