Однако статс-секретарь, человек суровый, который не любил, когда его планы рушились, а сам он по причине таких «слабостей» подвергался нападкам, считал, что это что-то значит, даже многое значит. Отсюда тон его ответов палате общин, поскольку ему и в голову не могло прийти, равно как и лорду Саутвику, что родственник – а Дик был Руперту родственником – позволит себе говорить такие вещи, не будучи в них уверен на сто процентов. Более того, они решили, что в данных обстоятельствах он выдвигает лучшую версию правды и характера покойного Уллершоу. Ибо кто захочет, как размышляли они, бросить тень на репутацию мертвого человека, если его не вынуждает к этому некое знание и уверенность в своей правоте?

Что касается миссис Уллершоу, когда она убедилась, что это жуткое известие соответствует действительности и ее единственный сын мертв, она ограничилась старой пословицей: «Бог дал, Бог взял, да будет благословенно его имя». С этими словами она добрела до постели, с которой больше не встала. Здесь ее хватил второй удар, но она прожила еще много недель в полубессознательном состоянии. В это время Эдит покинула ее дом, заявив, что ее комната нужна сиделкам, и переехала жить в свои собственные удобные апартаменты на Брук-стрит.

Дело, разумеется, было в том, что она просто не могла больше выносить царившую в доме гнетущую атмосферу болезни. Она претила ее натуре; надрывное дыхание свекрови, когда Эдит проходила мимо дверей ее комнаты, разрывало ей сердце, тень надвигающейся смерти угнетала ее дух, который и без того пребывал в подавленном состоянии.

Поэтому она переехала и поселилась одна, на что как молодая вдова имела полное право. Что касается миссис Уллершоу, то она постепенно погрузилась в полную потерю сознания и, не приходя в него, скончалась. За неделю до возвращения Руперта ее похоронили на Бромптонском кладбище рядом с супругом, который так скверно обошелся с нею при жизни.

А чуть раньше произошло одно событие, которое косвенно облегчило материальное разочарование Эдит и взбодрило лорда Дэвена, ибо по своим причинам он был опечален смертью Руперта, которая его весьма расстроила. К удивлению всего мира, одним солнечным осенним утром Табита одарила его на редкость здоровым сыном.

– Этот точно будет жить! – радостно воскликнул доктор, когда лорд Дэвен нежно поцеловал младенца.

Но когда они вместе вышли из комнаты, супруга попросила повитуху показать ей сына, поцеловав которого она печально сказала:

– Ах, мой бедный агнец, боюсь, тебе повезет не больше, чем остальным. Да и возможно ли это с таким отцом, как у тебя, – добавила она по-немецки.

Что касается Дика Лермера, то, несмотря на этого не вовремя родившегося младенца, который теперь стоял между ним и состоянием Дэвенов, карьера его, в отличие от ненавистного ему Руперта, чья карьера, похоже, приказала долго жить, шла вверх. Дик был умен, обладал приятными манерами и даром произносить поверхностные, хотя и весьма забавные речи, которые скорее развлекают слушателя, нежели производят впечатление, но за всем этим не было ни вдумчивости, ни силы характера.

Эти качества вскоре позволили ему сделать себе имя в унылом, чопорном заведении, каким была Палата общин, где веселье любого рода было вещью редкой и ценилось высоко. Не удивительно, что вскоре он уже считался восходящей звездой Парламента, человеком с большим будущим.

Более того, пару раз, выступая в палате общин по какому-то фискальному вопросу, он сумел произвести на других ее членов впечатление человека, обладающего деловыми качествами, что на самом деле отнюдь не соответствовало складу его ума. Это впечатление подкрепила довольно убедительная статья, составленная главным образом из взятых из первоисточников выдержек, которую он опубликовал в одной из ведущих газет. В результате Дик вскоре оказался директором нескольких вполне надежных и пары сомнительных, но на тот момент процветающих, компаний. Помимо жалованья, которое он получал от лорда Дэвена, заплатившего также за его долю голосующих акций, вместе взятые, они приносили ему 1300 фунтов чистого годового дохода.

Таким образом, вечный мот, игрок и паршивая овца семейства, Дик Лермер был окончательно отмыт и реабилитирован в глазах всех знавших о его существовании и теперь считался подающим надежды политиком, достойным внимания партийных боссов и общества в целом.

Одетый в сшитый на заказ фрак, безукоризненно сидящий на его элегантной фигуре, с черной жемчужиной в галстуке – то был знак его скорби по поводу кончины кузена Руперта – Дик Лермер тет-а-тет обедал с вдовой вышеназванного кузена в то самое воскресенье и тот самый час, когда, сидя в грязной каюте углевоза, Руперт, жуя печенье и запивая его бутылкой стаута, предавался меланхоличным размышлениям, о которых уже говорилось выше. Хозяйка дома на Брук-стрит была отменной кухаркой. Не менее хороша была и бутылка шабли, которую поставила Эдит, а также стакан портвейна, чашка кофе и стакан бренди, который за этим последовали. В небольшой гостиной горел камин, стоя рядом с которым Дик курил сигарету, что тоже было весьма кстати в этот холодный и унылый воскресный день. И, наконец, очаровательная Эдит, одетая в нарядное, со вкусом сшитое траурное одеяние, тоже ласкала взор, сидя напротив него в низком кресле и защищая лицо от огня пышным веером, который она взяла с каминной полки.

Как мы знаем, Дик и прежде искренне восхищался ею, теперь же, не то по причине ленча, не то из-за выпитого портвейна, очаровательного черного платья с белым воротником и манжетами, или же прекрасных голубых глаз и золотистых волос, но она восхищала его еще больше. В их разговоре возникла пауза, во время которой Эдит задумчиво посмотрела на него.

– Ты постепенно превращаешься в жутко респектабельного немолодого джентльмена, Дик, – заметила она. – Это довольно тяжело видеть тем, кто знал тебя в молодости.

– Да, Эдит, я уже не юн, и, разумеется, я респектабелен. Да и как не быть, когда вчера я заседал в управлении общества страхования жизни с пятью другими директорами, каждому из которых не менее семидесяти? Какой интерес они питают к жизни и ее делам, я точно не знаю.

– Возможно, им интересны лишь жизни других людей, или же их жизни интересны другим людям, – беззаботно отозвалась Эдит.

– Кстати, – заметил Дик, – вчера обсуждался вопрос страховки бедного Руперта.

Услышав это имя, Эдит слегка поморщилась и вопросительно посмотрела на Дика.

– Как ты понимаешь, – продолжал тот, – она довольно тяжелая, он же сделал всего один взнос, что для нас не очень хорошо. Ты еще не потребовала те десять тысяч фунтов, и мы обсуждали вчера, следует ли ставить тебя о них в известность. Было решено ничего не предпринимать, и этот старый скелет-председатель заметил с ухмылкой, что впервые в жизни сталкивается с тем, что человек не спешит забирать положенные ему деньги. Почему ты еще их не потребовала? Что ни говори, а десять тысяч фунтов – сумма приличная, – добавил он, пристально на нее глядя.

– Не знаю, – ответила Эдит. – Все в этом уверены, я же ни вижу никаких доказательств того, что Руперт на самом деле мертв.