– Я не клянусь его именем, – ответил Руперт. – Да и вообще, зачем мне клясться?

– Ради меня, Руперт-бей, ради меня. Выслушай, что я скажу, и решай. Говорю тебе, что если ты не вернешься, я умру. Я не прошу быть твоей женой, для меня это не главное, но я хочу видеть тебя каждый день. Если я не буду тебя видеть, я умру.

– Но, Меа, это невозможно, – возразил он. – И ты знаешь, почему.

– Если это невозможно, что ж, пусть так и будет. Я умру. Так будет даже лучше. Возможно, я убью себя. Не знаю, во всяком случае, я уйду отсюда. Я не прошу тебя обещать мне вернуться, если тем самым ты нарушишь клятвы, данные другим, а лишь в том случае, если ты больше не будешь связан никакими другими клятвами. А теперь выбирай, Руперт-бей. Дай мне жизнь или дай мне смерть, на твое усмотрение. Изреки свой приказ. Я не стану на тебя сердиться. Объяви свою волю, и я, твоя рабыня, ее исполню, – с этими словами она встала перед ним, покорно склонив голову и сложив на груди руки.

Руперт посмотрел на нее. Он нисколько не сомневался, что она говорит серьезно. Меа всегда говорила то, что думала и поэтому заявила, что если он не исполнит это странное ее желание, если откажет ей в надежде на его возвращение, то она умрет. По крайней мере, он так ее понял. Одно было ясно: если у нее будет надежда, она не умрет и не запятнает своей кровью его душу.

Руперт вновь посмотрел на нее, стоящую в лунном свете наподобие статуи, этакое воплощение смирения, и его дух дрогнул. Изувеченное лицо залила краска стыда, стыда за то, что эта честная, преданная, порядочная женщина вынуждена обнажать перед ним свою душу, говоря ему, что сердце ее умрет от голода, если он не утолит его крошками утешения, как она о том его просит. И колебания оставили его.

– Меа, – произнес он, добрым и приятным голосом, в котором, пожалуй, заключалось его самое главное обаяние. – Меа, мой закон говорит «Не клянись вовсе»[18]. Я совсем недавно читал его тебе. Скажи, Меа, неужели одного моего слова тебе недостаточно?

– Слово моего господина как клятвы других мужчин, – ответила она, приподнимая смиренно потупленный взор.

Тогда он, преклонив одно колено, наклонился вперед, но не в знак покорности, а потому что ему было трудно стоять без посторонней помощи, и вытянув руку, убрал скрещенные руки с ее груди и, прижав их к своему лбу, поклонился сам, тем самым показывая, что отныне он ее раб. Это был древний жест признания своей покорности, который полагался господину или победителю, и Меа, дитя Востока, прекрасно его поняла.

– Моя благородная Тама, – продолжал Руперт, – кроме моей жены, моя новая жизнь – твоя, ибо ты вернула ее мне. После нее и моей матери ни одну женщину я не чту так, как чту тебя, мою повелительницу и друга. Поэтому, Меа, коль ты того желаешь и считаешь, что это сделает тебя счастливее, если вдруг я останусь один – хотя Боже упаси! – я обещаю тебе, что вернусь и проведу с тобой всю мою жизнь, пока не наскучу тебе, но не как муж, который, по твоим словам, тебе не нужен, и что может оказаться невозможным, но как брат и друг. Ты это хотела от меня услышать? – он выпустил ее руку и, вытянув свои, еще раз поклонился ей на восточный манер, чтобы его пальцы коснулись ее ног, после чего поднялся вновь.

– О, да! – взволнованно ответила она, – Да, да! Даже более, чем я надеялась. Теперь я не умру. Я буду жить! Да, я буду хранить мою жизнь как бесценный алмаз, потому что теперь я знаю: даже если ты не вернешься, это все равно может когда-нибудь случиться, а если ты не вернешься никогда, ты все равно, будь у тебя такая возможность, это сделал бы. Что болотный огонек – это настоящий огонь, а цветок в один прекрасный день станет звездой. Ибо рано или поздно мы встретимся снова, Руперт-бей! Только ты не должен был падать ниц передо мной, ибо я этого не достойна. Но я буду трудиться, буду учиться, чтобы быть достойной. И не забудь про дар, мой господин. Оставь мне свою священную книгу, дабы я изучала ее и проникалась твоей верой.

И он проковылял в дом и принес ей старую потрепанную Библию в кожаном переплете.

– Ты при всем желании не могла попросить у меня более ценную вещь, Меа, – сказал он, – ибо книга эта была подарена мне еще в детстве, и по этой причине я рад подарить ее тебе. Только читай ее ради себя, а не ради меня, и верь, но только ради истины, а не затем, чтобы ублажить меня.

– Слушаю и повинуюсь, – ответила она, беря у него книгу и пряча ее на груди под свободными одеждами.

Несколько мгновений они молча стояли лицом друг к другу. Затем, ибо слова не шли к ней, Меа подняла руки и какое-то время держала их над ним, как будто благословляя, затем повернулась и растворилась в темноте ночи.

Больше он ее не видел.

Был последний день старого года. Вряд ли во всем Лондоне нашелся хотя бы кто-то, кто обратил внимание, что среди других, куда более импозантных судов, возвращающихся из большого плавания по морям или же держащих курс на них, вверх по Темзе, подталкиваемый приливом, ползет черный, грязный пароход, из числа тех, что обычно доставляют на Восток уголь. Над рекой висел легкий, но маслянистый туман. Он затруднял навигацию и смазывал очертания зданий на берегу, и сквозь него, поскольку это было воскресенье, плыл звон церковных колоколов, приглушенный так, как будто в знак скорби по кончине кого-то из великих мира сего их языки обмотали ветошью.

В своей каюте – после знойного солнца Судана зимний ветер пронизывал его до костей – сидел Руперт Уллершоу, одетый в дешевый костюм горчичного цвета, который был ему слегка тесноват и в целом скверно скроен и сшит, а куплен был у какого-то моряка. Физически он пребывал в добром здравии, а вот душевное его состояние, порожденное неделями и даже месяцами неизвестности, пожалуй, лучше всего описать словами «раздражительность и нервозность». Какие известия ожидают его дома, гадал он, и будут ли там рады видеть его, запятнавшего себя позором, изуродованного калеку?

В том, что он запятнал себя позором, он не сомневался, ибо нашел на борту корабля старую газету и, как только ее открыл, так ему в глаза тотчас бросилось собственное имя. Кто-то задал в парламенте вопрос о нем и его миссии – каковы были ее цели, на каких фактах зиждились слухи о ее провале, правда ли то, что причиной катастрофы стали действия возглавлявшего ее подполковника Уллершоу, позволившего втянуть себя в племенную вражду из-за местной женщины, и какой денежный ущерб был тем самым причинен стране? Ниже был напечатан ответ статс-секретаря, того самого, кто принудил Руперта взять на себя это рискованное дело, взывая к его чувству долга и патриотизму. Из его слов следовало, что полковник Уллершоу был отправлен для ведения неких конфиденциальных переговоров с местными шейхами на границе Судана. Что по донесению, полученному от египетских властей, сопровождавший его некий туземный сержант по имени Абдулла прибыл в Каир и сообщил, что члены миссии, переодетые торговцами, подверглись нападению мелкого местного племенного вождя по имени Ибрагим и были убиты. Он, Абдулла, единственный, кто спасся. Из слов единственного уцелевшего участника миссии следовало, что нападение было совершено отнюдь не по политическим мотивам; причиной явилось недальновидное решение полковника Уллершоу взять под свою защиту двух местных женщин, ехавших вместе с его караваном, одну из которых, молодую и довольно высокого происхождения, шейх Ибрагим считал своей женой. Что до ущерба стране, а точнее, правительству Египта, то он составил около двух тысяч фунтов, из них половина суммы наличными.