«В начале августа императрица велела сказать великому князю и мне, что мы должны говеть; мы подчинились ее воле и тотчас же велели служить у себя утрени и всенощные и стали каждый день ходить к обедне. В пятницу, когда дело дошло до исповеди, выяснилась причина данного нам приказания говеть. Симеон Теодорский, епископ Псковский, очень много расспрашивал нас обоих, каждого порознь, относительно того, что произошло у нас с Чернышевыми; но так как совсем ничего не произошло, то ему стало немножко неловко, когда ему с невинным простодушием сказали, что даже не было и тени того, что осмелились предполагать. В беседе со мною у него вырвалось: “Так откуда же это происходит, что императрицу предостерегали в противном?” На это я ему сказала, что ничего не знаю. Полагаю, наш духовник сообщил нашу исповедь духовнику императрицы, а этот последний передал Ее Императорскому Величеству, в чем дело, что, конечно, не могло нам повредить».

Возможно, дело в той переписке, которую Екатерина вела с иностранными дипломатами, и у Чернышева хотели узнать подробности. Беспокоили императрицу и обещания Петра своей «комнатной гвардии»: «Когда я буду сам большой, тогда я вас не забуду». Видимо, она слишком хорошо помнила, как раздавала подобные обещания сама, но забыла, что привечала настоящих гвардейцев, тех самых, от близости с которыми теперь старательно ограждала племянника, а не переодетых в мундиры лакеев, пусть даже в прошлом они были военными. Правда, и Преображенский полк, некогда посадивший ее на трон, вырос из «потешных полков» Петра I. Такая подозрительность может показаться чрезмерной, но вот что пишет о характере императрицы один из сотрудников французского посольства: «Обстоятельства, столь сильно расстроившие здоровье императрицы Елизаветы Петровны, имели также большое влияние и на ее нрав. Сквозь всю ее доброту и гуманность, доведенную до крайности безрассудным обетом, в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезмерную щекотливость… Она не терпит титула великий в приложении к придворным чинам и в особенности к званию великого канцлера, хотя обычаем принято так называть первого министра. Однажды Бестужев так называл себя в ее присутствии. “Знайте, — сказала она ему, — что в моей империи только и есть великого, что я, да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак”». И далее: «Никто никогда не страшился смерти, более чем она. Это слово никогда не произносится в ее присутствии. Ей невыносима самая мысль о смерти. От нее усердно удаляют все, что может служить напоминанием о конце. В случаях придворного траура она никуда не показывается, чтобы не надевать черного и не видеть его. В городе не бывает ни погребального звона, ни похоронных процессий. Слабость эта, простительная ее полу, не находит себе извинения в особе, облеченной ее саном, так как заставляет ее пренебрегать обязанностью, в силу которой ей надлежало бы заранее сделать необходимые распоряжения на случай своей смерти. Это может повести к последствиям, которых нельзя ни достаточно предвидеть, ни достаточно предупредить». Поэтому замечания Петра о том, как он облагодетельствует верных ему людьми, могли сильно напугать и разозлить императрицу.

В сохранившейся записке, поданной 6 марта 1747 г. графу Шувалову, Чернышев рассказывает лишь о невинных играх 16-летнего Петра «в солдатики», вероятно, отчасти вдохновленных уроками Штелина: «Во время же Его Императорского Высочества болезни изволил забавляться свинцовыми солдатами и маленькими пушками, у которых я, Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб, и Левонтьев стояли с ружьями на чесах по переменам и названы были канонирами, что в пришествия Вашего Императорского Величества к Его Императорскому Высочеству изволили засвидетельствовать. По свободе Его Императорского Высочества [от] болезни [он] изволил забавляться всегда прежними забавами…».

Два года Чернышев содержался под стражей в Рыбачьей слободе, близ Санкт-Петербурга, и в 1748 г., по распоряжению Тайной канцелярии отправлен на службу в Оренбургский гарнизон. Екатерина рассказывает: «Мой камердинер Еврейнов, причесывая меня однажды утром, сказал мне, что по очень странной случайности он открыл, что Андрей Чернышев и его братья находятся в Рыбачьей слободе, под арестом на собственной даче императрицы, унаследованной ею от своей матери. Вот как это открылось. На масленой мой камердинер катался в санях с женою и свояченицей; свояки стояли на запятках. Муж свояченицы был канцеляристом петербургского магистрата; у этого человека была сестра, замужем за подканцеляристом Тайной канцелярии. Они отправились как-то кататься в Рыбачью слободу и вошли к управляющему этим имением императрицы; заспорили о празднике Пасхи, в какой день он приходится. Хозяин дома сказал им, что он сейчас решит спор, что стоит только послать к заключенным за святцами, в которых можно найти все праздники и календарь на несколько лет. Через несколько минут принесли книгу; свояк Евреинова схватил ее и первое, что он нашел, открыв ее, это имя Андрея Чернышева, написанное им самим вместе с числом того дня, в который великий князь подарил ему книгу; затем он стал искать праздник Пасхи. Спор кончился, книга была возвращена, и они вернулись в Петербург, где свояк Евреинова сообщил ему по секрету о своем открытии. Евреинов убедительно просил меня не говорить об этом великому князю, потому что вовсе нельзя было полагаться на его скромность. Я обещала и сдержала слово. Две или три недели спустя мы действительно поехали в Тихвин. Эта поездка продолжалась всего пять дней; мы проезжали по пути туда и обратно через Рыбачью слободу и мимо дома, где, как я знала, находились Чернышевы; я старалась увидеть их в окне, но ничего не видела».

В 1762 г. Петр III успел возвратить Чернышева в Петербург, произвел в генерал-адъютанты и назначил членом комиссии по расследованию жалоб. Во время государственного переворота 28 июня 1762 г. Андрей остался на стороне Петра III, но, несмотря на это, Екатерина, после воцарения, писала Олсуфьеву: «Поручаю тебе выбрать место или, одним словом сказать, хлеба дать А. Ч., генерал-адъютанту бывшего императора… вели сшить шубу… они (с Евреиновым) некогда за меня пострадали, а я оставляю их гранить мостовую, не зная, чтобы для них сделать». А.Г. Чернышев верно служил Екатерине II вплоть до отставки с 1797 г. О нем вспоминали как о «предобром» и весьма любезном человеке.

* * *

Необходимо упомянуть еще одного человека. Петр III просил у Екатерины оставить его при себе, отказываясь от трона, вместе с любовницей Елизаветой Воронцовой (родной сестрой Екатерины Воронцовой-Дашковой) и