Прошло время, и то, что начиналось как игра, способ развлечь друзей, приняло для дона Педро неожиданный оборот. Места, люди и предметы из его прошлого начали приобретать объем и обрастать деталями, стали, расти в его душе; причем как раз не то, чего следовало ожидать, как, например, серебряные копи или работавшие с ним горняки, а места, люди и предметы, возникавшие в его памяти совершенно спонтанно, случайно. Так, он вновь и вновь вспоминал о кусочке янтаря, который нашел в лесу неподалеку от Олд-Манетта, с застывшей внутри пчелкой. Или о взгляде, которым одарила его дочь индейского вождя Йолиншуа из Виннипега. Или о робких черных медведях, подходивших к огню, который он развел, чтобы приготовить чай, в Элис-Арме. Потому что было чистой правдой, что медведи были робкими и безобидными и ни на кого не нападали, если только не были ранены.

Медведи. Такие безобидные, такие безвредные. Такие красивые. Впрочем, дон Педро не хотел вспоминать о них, потому что с этого воспоминания он перескакивал на воспоминание о брате и об обстоятельствах его смерти, гораздо более печальных, чем он их представлял ранее. Потому что медведь вовсе не убил его брата, хотя и набросился на него, получив шесть пуль. В действительности медведь даже не ранил его. Но к несчастью, – это по возвращении из Ванкувера объяснил доктор Коржан, – столкновение со зверем произвело на брата дона Педро ужасное впечатление – the incident left a strong impression on him; настолько ужасное, что он потерял разум. И однажды ночью он сбежал из лечебницы и бросился в холодные воды озера. «Если позволите, я дам вам дружеский совет, – сказал доктор Коржан. – Вы должны следить за собой. Возможно, вы тоже подвержены». – «Подвержен чему?» – «То commit suicide»[13]. Дон Педро попытался объяснить доктору Коржану, что в его семье никогда не было замечено предрасположенности к самоубийству, но доктор жестом прервал его: «Вам виднее, я лишь высказал свое мнение». Дон Педро замолчал и перестал возражать.

Однажды, когда прошлое все больше стало заполнять его душу, он понял, что, возможно, какая-то доля правды была в том, что сказал ему доктор Коржан. Подчас, когда он был один в своей комнате, он внезапно начинал испытывать огромную тоску и его глаза наполнялись слезами. Во время одной задушевной беседы он признался Бернардино: «Когда в Америке я сел на корабль, направляясь в Обабу, я думал, что оставляю чужбину и возвращаюсь домой. А теперь я совсем не уверен в этом. Иногда я говорю себе, не наоборот ли все. Возможно, Америка – моя родная страна, а теперь я живу на чужбине». Для человека, который, как он, вернулся в свой родной городок незадолго до своего шестидесятилетия, такое признание было очень грустным.

Однажды летним вечером он услышал пение жаб. Он сидел на смотровой площадке отеля, выкуривая последнюю за день сигару, когда у него возникло впечатление, что он может понять, что они говорят, словно он находился в fantasy-theatre Ванкувера, а не у подножия гор Обабы. Виннипег, говорили жабы. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. С наступлением ночи когда на небе зажглось больше звезд, южный ветер стал мягче, а близлежащие леса – темнее, дон Педро понял: далекие названия и связанные с ними воспоминания поступают с ним так же, как янтарь с пчелкой. Если он не будет с ними бороться, они в конце концов задушат его.

Жабы в лесах Обабы продолжали петь, как никогда нежно выводя: Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. Будто колокольчики, но только очень грустные. Нет, больше он не даст им повода. Он никогда больше не заговорит о своей жизни в Канаде.

Завсегдатаи субботних вечеринок заметили, что дон Педро теперь говорит на другие темы, но отнесли эти перемены за счет изменения политической ситуации, которая в том 1936 году после выборов была неважной и с каждым разом становилась все хуже и хуже. В разговорах на террасе теперь вместо далеких неизвестных американских названий звучали имена тогдашних политиков: Алькала Самора, Прието, Маура, Агирре, Асанья, Ларго Кабальеро. Когда однажды на закате жаркого дня середины июля жабы принялись петь, дон Педро уселся со своей сигарой на скамейку смотровой площадки и опасливо прислушался. Что же такое они говорят после долгого времени, прошедшего без воспоминаний? Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! – упрямо ответили ему жабы. Дону Педро это пение показалось тягостным, как никогда, и, одолеваемый мрачными мыслями, он удалился в свою комнату в отеле.

Несколько дней спустя – 18 июля – весы в ванной комнате показали 117,2, самый низкий вес за долгое время, и, записывая число на стене, он подумал, что в следующую субботу он снова отпустит одну из своих шуточек. Усядется перед своими друзьями на террасе и скажет им: «117,2! Я потерял три килограмма! Если дело так пойдет и дальше, мне придется шить новую одежду». Он уже принял решение, когда с террасы до него долетели крики, заставившие его выглянуть в окно. Это был дон Мигель, один из учителей. Он приехал в гостиницу на велосипеде и казался очень бледным. «Дон Педро, армия восстала!» – крикнул он. Тот вначале не понял истинного значения этих слов. «В Испании война, дон Педро!» – снова закричал дон Мигель. «Ну, что же теперь поделаешь!» – воскликнул дон Педро. Он был в полной растерянности. «Нам надо как можно скорее уезжать. Мы, республиканцы, в опасности». – «И здесь тоже, дон Мигель?» Учитель показал на холм в глубине долины. «Мятежники вон там. Целый батальон направляется сюда из Наварры».

На протяжении своей жизни дон Педро не раз оказывался в сложных ситуациях. Однажды, направляясь в Принс-Руперт с одним своим товарищем из Астурии, он чуть не замерз, попав в снежную бурю, и он никогда не забудет то счастливое мгновение, когда они разглядели в снегу какую-то хижину, и то, что они обнаружили, войдя в нее: множество мужчин сидели вокруг печки и внимательно слушали старика, который читал им Библию. Но в тот день 18 июля 1936 года, после того как учитель со своим велосипедом исчез из виду, им овладел неведомый ему доселе страх. В снежных степях неподалеку от Принс-Руперта у него в голове был образ хижины, теплого убежища, полного друзей, – именно то, что он в конце концов и обнаружил, – и этот образ соответствовал целому миру или, если быть точнее, всему хорошему в мире. Напротив, те образы, которые теперь приходили ему в голову, были порождением страха, и особенно один из них: воспоминание о банкете, который устроили в отеле, когда республиканцы победили на выборах: банкете, организованном и оплаченном им, как поспешил напомнить ему внутренний голос. Этот банальный факт со всей определенностью соотносил его с одной из сторон.

Были моменты, когда, обдумывая свое положение, он приходил к мысли, что убежать в Бильбао было совсем несложно; но в начале августа фронт приблизился к Обабе, и некоторые отрезки пути стали опасными. Кроме того, радио сил, выступавших против Республики, не уставало повторять, что все, кто убежит из мест своего проживания, будут считаться преступниками и расстреляны на месте. В конце концов как он, так и учителя Бернардино и Маурисио решили остаться. «Мы никому ничего плохого не сделали. С нами ничего не случится», – сказал Бернардино, когда друзья собрались, чтобы обсудить ситуацию. Что касается дона Мигеля, более остальных замешанного в политических делах, то он оставался верен своей идее. Он рискнет, попытается добраться до Бильбао. Его жена уже должна быть там. «В городе у нас родственники, – и мы найдем где поселиться». Дон Педро хлопнул его по спине: «Видишь? Мужчина должен жениться! А не так, как я. Мне некуда было бы пойти, даже если бы я сумел благополучно добраться до Бильбао». – «Хотите поехать к нам, дон Педро? – предложил ему Бернардино. – Наш малыш Сесар в Сарагосе у моей сестры, и у нас есть свободная комната». Дон Педро ответил патетически: «Шахтер не должен покидать шахту, Бернардино». Он хотел добавить еще в виде шутки: «Не должен покидать шахту и особенно весы». Но ему не хватило Духу, и он промолчал.