Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но город менялся и всё больше утверждался как промышленный с приоритетом машиностроения и приборостроения. А вокруг сталепрокатного завода вырос целый район, не уступающий иному районному центру. Это время позже назовут «золотым веком» промышленности.
Город менялся. Менялись и мы. Время отмеряло свои секунды, минуты, часы и годы — мы взрослели, определялись в жизни, и она нас тасовала и раскидывала кого куда.
Кто-то считает, что самое прекрасное из всего — это жить там, где родился и вырос. А кто-то говорит, что главное не то, где ты живёшь, а кто с тобой живёт рядом. Всё правда, как и то, что место, где ты родился — это просто антураж, если там уже нет друзей твоего детства, тех, кто был неотъемлемой его частью. И ностальгия по родному краю, улице, дому, где прошло детство, остаётся с нами до конца жизни, потому что невозможно вернуть ту прекрасную пору, которая издалека прошедших лет похожа на сказку.
Город изменился, но оставил мою Советскую улицу в её первозданном состоянии: козы по-прежнему щиплют траву на пригорках, дорога частично поросла травой, потому что до сих пор редкая машина повернёт на улицу; и фонарный столб как стоял десять лет назад у прокурорского дома, так и стоит себе, разве что чуть покосился. И синагога стоит, правда назначение её теперь готовить молодых ремесленников слесарного и токарного дела, но не в этом суть, она всё равно стоит; и молельный дом баптистов тоже никуда не делся, а на улице по-прежнему живут и евреи, и татары, и армяне, и русские. Только это теперь другие люди, и из детства моего остался один татарин Алекпер…
Ключ, как и раньше, лежал под дверью нашей кладовой в общем коридоре. Я вошёл, оставил у порога чемодан, сбросил на пол рюкзак и прошёлся по комнатам небольшой, но уютной квартиры, открыл окно, которое выходило в палисадник, и некоторое время стоял, любуясь густыми кустами недавно отцвётшей сирени, потом присел на диван и сидел в блаженстве, вдыхая забытый воздух своего детства и отрочества. И мне было грустною…
Я бродил по городу, узнавая и не узнавая знакомые места. Ленинская улица — наш Бродвей — не опустела и оставалась многолюдной, но вместо нас её занимали другие, успевшие подрасти девочки и мальчики. У главного входа в горсад появились пропилеи в виде колоннад по обеим сторонам с баллюстрадой. Перед домом, где теперь жила моя матушка с отчимом, на месте засыпанного оврага появился сквер с красивым названием Тургеневский бережок; на месте слияния рек Орлик и Ока установили памятную стелу в честь 400-летия города, которая видна была из окон дома.
— В сквере скоро установят памятник Тургеневу, — сказал отчим Константин Петрович, когда я поделился впечатлениями от своей пешей экскурсии.
Мы сидели, как и тогда, когда я приезжал на побывку из Ленинграда, а потом из района, где учительствовал, за большим столом, накрытым стараниями матушки с праздничным изыском, и меня потчевали вкусной домашней едой. Мы выпили по рюмочке водки, а потом ели окрошку, как всегда густую и обильно заправленную сметаной; котлеты, которые мне показались несравненно лучше пельменей, до оскомины надоевших мне в Омске; ели целую отварную картошку и селёдочку с колечками лука, политую пахучим подсолнечным маслом. Венцом стола стал фирменный матушкин торт «Наполеон», который мы запивали чаем, хотя и из электрического, но самовара.
После обеда расслабленно сидели с отчимом на диване и вели неспешный разговор, в то время как матушка убирала со стола и уносила тарелки и приборы на кухню, прислушиваясь и изредка принимая участие в нашей беседе.
— Теперь куда, в школу? — спросил Константин Петрович.
— Не знаю, — честно ответил я. — В школу не хочу.
— Как так? — удивился Константин Петрович.
— Некомфортно мне в этой профессии. Наверно, нет у меня для этого призвания… Не моё это.
— Как это!? — Константин Петровича явно не ожидал такого поворота и у него от удивления чуть приподнялись брови. — Столько лет преподавал и — нате вам.
— Бывает и такое. Не я первый, не я последний, — изрёк я.
— И куда же ты хочешь?
— Может быть, переводчиком, — я пожал плечами, и, видя недоумение в глазах Константина Петровича, поспешил поделиться планами: — За лето хочу подготовить к изданию книгу. У меня набрался за эти годы, по-моему, неплохой материал: около тридцати рассказов и повесть.
— Это молодец! — похвалил Константин Петрович. — Это хорошо.
— А чем же тебе школа-то не нравится? Благородная уважаемая профессия, — мать остановилась на полдороге на кухню с тарелками в руках.
— Может быть, профессия и благородная, да только там тоже своих подводных камней хватает.
Я вспомнил даму из гороно и наш с ней нелицеприятный разговор.
— Ты, сынок, подумай. У нас учителя и врачи в особом почёте, — мать казалась расстроенной.
— Как тебе Омск? — чуть помолчав, спросил Константин Петрович. Он благоразумно не стал развивать тему моего отношения к учительству в школе, понимая, что этот разговор сейчас не имеет смысла.
— Город интересный, многонациональный. Кроме русских живут и чуваши, и казахи, и татары, немцы, украинцы — говорят, около ста национальностей… Когда я прочитал в энциклопедии, что в Омской области — 4230 рек и несколько тысяч озёр, с трудом поверил, но там убедился, что так и есть.
— Да, велика Россия! — с удовлетворением произнёс Константин Петрович, и гордость чувствовалась в его тоне.
«Это от присущего функционерам пафосного патриотизма, или он действительно проникся?», — подумал я, и невольно усмехнулся, потому что отчим занимал не последнюю должность в областном партийном аппарате.
— Интересно, что название Омска идёт от реки Омь, хотя, когда мы говорим об Омске, то, прежде всего, имеем ввиду Иртыш, и это Омь, которую омичи называют Омкой, впадает в Иртыш, и он, а не Омь является более значимой водной артерией.
— Ничего удивительного, ведь устье Оми