Мила была всеми чертами похожа на мать, не потерявшую былую красоту, которую чуть сгладило время, но утратившую свежесть, присущую юности.

— Елена Кирилловна, могу я видеть Милу? — спросил я, от волнения забыв поздороваться.

— Кто там? — раздался мужской голос из глубины квартиры.

— Не знаю, Милу спрашивает, — растерянно ответила мать Милы.

В прихожую вышел высокий сухощавый мужчина в очках, одетый по-домашнему в шерстяной синий спортивный костюм. Это был отец Милы, Олег Витальевич.

— Вы кто? — строго спросил отец Милы.

— Олег Витальевич, я Володя, — назвался я. — Мне очень нужно поговорить с Милой.

— Володя? — у отца Милы сузились глаза. — Так вы Володя?

В голосе Милиного отца появилась ирония.

— И вы осмелились сюда прийти!? Ни Мила, и тем более мы с Еленой Кирилловной, не желаем вас видеть. Уходите.

Я не ожидал такого приёма и немного растерялся.

— Одну минуточку, Олег Витальевич. Объясните толком, в чём дело и чём я перед вами провинился… Может быть, я прежде поговорю с Милой?..

— Какой нахал! — Олег Витальевич повернулся к жене. — У него ещё хватает совести спрашивать, чём он провинился!

Елена Кирилловна стояла столбом и молчала, а лицо её покрылось красными пятнами.

— Вы разрушили её семью. Это из-за вас она развелась с хорошим порядочным человеком. Вас не было в её жизни четыре года, не считая вашего обучения в институте. Вы черт знает где болтались, извините за грубость, а она сходила с ума, ждала, верила вам…

— Я её люблю! — воскликнул я в отчаянии от того, что сейчас слышал от родителей той, с которой хотел связать свою жизнь и без которой уже не мыслил существования. — И всё совсем не так. Вы же ничего не знаете.

— А что мы должны знать?.. Мы вообще вас видим в первый раз.

— Олег Витальевич, давайте пройдём в комнату и поговорим спокойно. Я всё объясню.

— Нет уж, говорите, что хотели сказать и, пожалуйста, уходите.

— Я знаю, что Мила тоже любит меня, — выговорил я с каким-то отчаянием.

— Не знаю, какими средствами вы морочите головы наивным дурочкам, — с сарказмом сказал Олег Витальевич. — У вас же, говорят, какие-то там сверхъестественные способности.

— Да глупости всё это, — пылко возразил я. — Причём тут какие-то способности? Если мои эти, как вы выразились, сверхъестественные способности в чём-то и виноваты, так это только в том, что они мешали адекватно воспринимать себя, что останавливало меня, и я не мог себе позволить принять скороспелое решение. И именно, потому что люблю Милу. А когда она вышла замуж, я уехал, чтобы забыть её и не мешать её счастью. Только счастья от этого замужества не случилось, потому что оно было без любви. И вы это знаете…

Теперь я чувствовал неприязнь к отцу Милы и мне не жаль было её матери, которая плакала, стоя чуть позади мужа, и промокала глаза платочком.

— Дайте мне поговорить с Милой! — потребовал я.

— Милы нет. Она уехала от нас к бабушке, которая живёт в другом городе. И работает там.

— Почему же она мне об этом не сказала? Я же писал ей. И почему я от неё не получил ни одного письма?..

И вдруг меня осенило:

— Так вы утаивали мои письма к ней? — я задохнулся от ярости, огнём пронзившей мой мозг. — Это подлость!.. Дайте мне её адрес.

Отец Милы совершенно не смутился и резко сказал:

— Я ещё раз прошу оставить Милу в покое. Никакого адреса я вам не дам, потому что она тоже видеть вас не хочет. А чтобы вы не сомневались в моих словах, которым вы можете не верить, я покажу её письмо, в той части, где она говорит об этом.

Он ушёл в комнату и вернулся с листком, сложенным вчетверо по размеру конверта. Прежде чем дать мне письмо в руки, отец Милы сложил его так, чтобы остался нужный текст, сказав при этом:

— Вот читайте. Остальное вас не интересует, потому что это наше личное и касается только нас.

Я взял в руки листок с письмом и стал читать:

«…если вы имеете в виду моё увлечение, которое я принимала за любовь, то я хочу забыть его, как страшный сон, потому что ждать и пребывать в надежде на взаимное чувство, невыносимо. Я все последние годы жила как на вулкане. Так что стараюсь вычеркнуть эту глупость из головы так же, как своё нелепое замужество. За мной и здесь пытаются ухаживать, но у меня в душе ничего не осталось кроме полного равнодушия, и сейчас я хочу только одного, чтобы все оставили меня в покое».

Это был почерк Милы. Я вернул письмо и, ни слова не говоря, вышел из квартиры, несколько минут стоял на площадке между этажами, глаза застилал туман от выступивших слёз. Я думал о Миле, и мне её было до боли жалко. Я винил себя, потому что я, и только я был виноват во всем, что с ней происходило, в том, что душа её находится в смятении, в том, что она потеряла душевное равновесие, а вместе с тем и покой.

Говорят же, чтобы что-то получить, нужно сначала отдать. А что дал Миле я? Я не дал, я отнял, отнял душевный покой и посеял смятение в её душе, а вместе с тем поколебал её веру в настоящую любовь. Я забыл истину: чтобы нас полюбили, мы должны сами полюбить. А моя любовь была эгоистична. В моей любви было больше «Я» и моих сомнений, самокопания и самоедства. Мой рациональный ум взвешивал и размышлял, а моя совесть прикидывала, как нужно поступить в том или другом случае, так или этак. А нужно было просто любить, потерять голову, не рассуждать, а броситься в омут чувств без оглядки и слушать не разум, а сердце… И за что меня тогда любить? Мила права. На ум пришли чьи-то незатейливые стихи:

Мы часто говорим, что мало нам любви.

А много ли привыкли сами мы дарить?

Дарить не думая, не глядя, не считаясь?..

Таксист меня ждал и уже нервничал, потому что я заплатил ему только в один конец. Я ехал молча, стараясь привести мысли в порядок. Я считал себя прагматиком с трезвой головой и достаточно просто справлялся со всякого рода неурядицами — в конце концов, принимая что-то как данность. Но здесь было другое. Я любил, и никакой прагматизм, никакой рациональный ум здесь не работал. Моё самоедство шло от экстрасенсорных способностей, которые формировали особый психический склад и которые