если говорить об интеллигентности, то случались накладки. Например, лекальщик шестого разряда Женя Орехов, человек тонкий и тактичный, спортсмен и даже в какой-то степени философ, являлся антиподом токаря Кольки Забавина, человека с золотыми руками и дурной головой, который мог ляпнуть что-то невпопад, загоготать, когда всем не смешно, и рассказать скабрезный анекдот, не стесняясь в выражениях.

— Вчера пришёл утром на работу, а по коридору идёт Олька-дурочка, — рассказывал Колька. — Я говорю: «Оль, это правда, что у тебя сиськи не свои?» «Почему, говорит, не свои?». «Да все говорят, что надставленные». Она, дура, заволновалась. «Нет, говорит, ничего я не надставляла, свои». И чуть не плачет. Я говорю: «Покажи, тогда поверю и всем скажу».

Колька заржал. Все лениво засмеялись.

— И что, показала? — спросил конструктор Володя Мартынов.

— Пошли в подвал, она расстегнула кофту и дала потрогать. А я на полном серьёзе говорю: «Теперь верю». Господи, да там сиськи-то с фигу.

Он опять хохотнул, но его никто не поддержал. Все чувствовали себя неловко, как-то сразу замолчали и, загасив окурки, один за другим разошлись.

Ольга работала уборщицей. Она страдала каким-то психическим расстройством, скорее всего это была вялотекущая шизофрения, но обычно она вела себя вполне адекватно, хотя временами в её поведении проявлялись странности. Как-то утром, когда мы шли на работу, она сидела на подоконнике между этажами, что-то шила, напевая себе под нос, а на растянутой верёвочке, привязанной за ручку окна и за трубу отопления, сушилось её незамысловатое исподнее бельишко. Сотрудники и сотрудницы, проходя мимо, хихикали и спешили разойтись по своим отделам. Не прошла мимо Конкордия Михайловна. Она задохнулась от возмущения, узрев вопиющее нарушения порядка.

— Ты что, совсем сдурела? — гаркнула Конкордия Михайловна, вводя в смятение бедную дурочку. — Ишь, развесила! Нашла где свои тряпки сушить! А ну-ка, быстро убирай всё к чертовой матери.

Перепуганная Ольга соскочила с подоконника, бросив шитьё, и стала стаскивать свои тряпки с верёвки, собрала всё в кучу и вместе с верёвкой унесла к себе в подвал, где у неё лежал тюфяк и стояла тумбочка с электроплиткой, на которой она что-то иногда варила. Не знаю, где она жила, да и было ли у неё жильё, но ночевала она часто в этом подвале. Об этом знали, но смотрели сквозь пальцы, потому что сам директор НИИ, сердобольный Иван Иванович Петров, однажды, когда кто-то из замов указал на недопустимость такого безобразия в стенах серьёзного заведения, сказал смущенно, поморщившись как от зубной боли: «Да ладно, пусть её. Не мешает».

В нашем отделе работали переводчики с английского, немецкого и французского, хотя каждый из нас владел, по крайней мере, двумя языками, а также патентоведы и почему-то художники, которые занимали конференц-зал, где раскладывали иногда больших размеров кумачовые полосы ткани на полу и выводили буквы лозунгов зубным порошком на клеевой воде, ползая на коленках.

Прошло немного времени, я освоился в новом коллективе, и меня перестали замечать, то есть я стал своим и как бы растворился в массе белых воротничков. Утром я вставал, наскоро завтракал и шел в свой НИИ, чтобы погрузиться в рутинную работу технических переводов, которые сводили с ума однообразием текстов. Но зато я мог выполнить норматив в семь страниц по тысячи восемьсот знаков меньше, чем за рабочий день, и располагал некоторым свободным временем, чтобы заняться какими-то своими делами, например, написать пару абзацев, а то и страницу своего текста, поразмышлять или сходить к конструкторам как бы за консультацией. А чаще я заглядывал в конференц-зал к художникам, может быть потому, что мы считались одним отделом, но скорее всего потому, что там было тихо, и я мог немного отдохнуть от раздражающей болтовни ни о чём в отделе, где волей случая оказался единственным мужчиной. Я постепенно научился отключаться от всего, что происходило вокруг меня, и часто вызывал недоумение, когда не откликался на вопрос или обращение коллег и самой начальницы, вынужденных повышать голос, чтобы до меня достучаться. Тогда я «снимал наушники», приклеивал улыбку вежливости, извинялся и объяснял свою «глухоту» тем, что увлёкся работой.

По утрам мои коллеги, не успев прийти на работу, тут же включали электрочайник и уже через час начинали заталкивать в себя бутерброды. В обед ели плотно, закусывая салатами и винегретами, солениями и вареньями, принесёнными из дома. Однажды я с удивлением увидел, как патентовед Элла Гавриловна, ещё вполне молодая, но полная, круглолицая, с ухоженным лицом и двойным подбородком женщина, глотая слёзы от обиды за несправедливый выговор от главного инженера, которому что-то не понравилось в изложении формулы изобретения, «молотила» задолго до обеда из небольшой кастрюльки толченую картошку вприкуску с огурцом и хлебом. А в обед она с неподдельным изумлением смотрела в пустую кастрюлю и напрягала лоб, силясь что-то понять.

— Эль, — серьёзно сказала Галя Загоруйко, — ты же, как пришла от главного, так всё и слопала. Ревела как белуха и лопала.

— Девки, это у меня всегда так, видно, на нервной почве. Однажды с матерью поругалась, так мать потом говорила, что я полхолодильника от психа сожрала. А я, убей, не помню.

После этого Элла Гавриловна сходила в продмаг, что рядом с нашим НИИ, купила литровую бутылку молока с батоном и всё до крошки подъела.

— Господи, как же столько жрать можно! — беззлобно сказала Галя Загоруйко, когда Элла пошла в туалет мыть посуду.

По этому поводу наша начальница, Конкордия Михайловна однажды заметила с тоской: «Не работа, а одна еда!», хотя по утрам тоже со всеми вместе пила чай; правда, обедать ходила домой.

— А помните, как она напугала Зиночку? — сказала переводчица Инна и вызвала общий смех.

— Володя не в курсе, — поймала мой недоумевающий взгляд Галя. — Короче, когда отдел ещё состоял только из Конкордии да Эллы, на информацию и пропаганду взяли Зиночку, только что закончившую институт; а она, сам видишь, миниатюрненькая.

Зиночка сидела в расслабленной позе за своим столом, ела шоколадку «Гвардейская» и смущенно улыбалась.

— Ну вот, Элла и говорит Зиночке: «Давай обедать вместе». А Зиночка ведь не знала про Элькин прожорливый аппетит и говорит: «Давайте». Пошли в магазин. Элька стала набирать еду: полкило колбасы, сыр, молоко, батон, да ещё сласти вроде пастилы. Зиночка перепугалась насмерть и говорит, заикаясь: «Элла Гавриловна, я столько есть не могу». Та спохватилась, махнула рукой и от затеи отказалась, а потом сама со смехом рассказывала, как напугала бедного ребёнка…

Все дружно посмеялись.

В отделе работали два патентоведа: Эмма, то есть Эмма Гавриловна, и Фира Фишман. Но если Эмма отличалась дородностью, то