Высокая, черноволосая, бледная, не очень красивая, но привлекательная, только губы слишком мягкие и вялые; она подошла неуверенными, чуть заплетающимися шагами к столу поэта, мужчины тут же поднялись, явно удивленные, но они сразу же взяли себя в руки, дабы не показать своего удивления; молодая женщина молча стояла перед ними; конечно же, ситуацию спасла Ольджина, воскликнув:

— Мария, вы снова здесь? А мы предполагали, что вы в Кортина! Но идите же к нам, садитесь!

— В Кортина слишком много снега. Я не люблю снег, — сказала молодая женщина.

Немедленно появившийся официант отработанными движениями пододвинул ей стул, все сели, Мария не сняла пальто, очень мягкое, легкое, очень светлое пальто в стиле «чарльстон» с чуть более темным круглым воротником из пушистого драгоценного меха, который при каждом движении, каждом выдохе раздвигался, как перья или струи воды; янтарный оттенок меха удивительно контрастировал с ее блестящими, черными как ночь волосами, также уложенными в стиле «чарльстон»; она не облокотилась на спинку стула, а продолжала сидеть очень прямо, с напряженным и словно отсутствующим взглядом, устремленным на поэта.

— Ах да, конечно, — сказала она официанту, — принесите мне коньяку!

— А я так люблю снег, — сказала супруга поэта. — Когда в Доломитовых Альпах будет снег, я отправлюсь туда на несколько дней покататься на лыжах. — Она повернулась к мужу: — Тебе придется дать мне небольшой отпуск.

Он проигнорировал ее слова.

— Но ваш муж уверен, что вы в Кортина, — сказал он молодой женщине. — Ведь он отвез вас туда, прежде чем улететь в Нью-Йорк. Он наверняка будет вам туда писать.

Официант поставил перед ней рюмку коньяка, при этом раздался едва слышный, легкий всплеск; она взяла рюмку и одним глотком осушила ее. Она пила очень умело, чувствовался большой опыт, но когда она ставила рюмку на стол, Франциска заметила, как дрожат ее руки. Может, она уже успела выпить где-то в другом месте? Или слишком много курит? Но нет, она не курила.

— Но я просто не выдержала, — сказала она. — А Доломиты меня вообще не интересуют. Я как-то туда заглянула и нашла их очень скучными.

Она сказала это без всякой нарочитости, просто, чтобы отделаться, это small talk[21], она этому обучена, ей дали хорошее воспитание, поэтому она сейчас не плачет, хотя ей очень хочется заплакать. Только выражением лица она не умела управлять; ее глаза словно отказываясь от всякой защиты, кроме мечтательной уверенности, были устремлены на страдающего мужчину, того самого мужчину, который изредка, в определенные часы, был еще способен писать стихи, и взгляд ее тонул в его глазах, полных боли.

— Да все это совершенно неважно, — быстро сказал «старый друг», — мы рады, что вы снова с нами. У меня есть идея: сейчас мы все вместе пошлем Атилио в Нью-Йорк открытку, сообщим ему, что вы снова под нашим крылышком. — Он оглядел остальных, хранивших молчание. — Пошлем авиапочтой, — добавил он менее уверенно, — тогда наша весточка уже послезавтра будет в Нью-Йорке.

— Мария, — сказал поэт, — пойдемте, я хочу полчасика погулять с вами. Мне надо с вами поговорить.

Он кивнул остальным и поднялся быстро и решительно, словно какая-то частичка боли покинула его в этот миг, и направился к выходу, не оглядываясь на молодую женщину, которая последовала за ним; она снова шла своей неуверенной походкой, словно у нее слегка заплетались ноги; она была целиком погружена в свои мечты; она даже не попыталась попрощаться с остальными. Через стеклянные двери чайного салона Франциска видела, как поэту подают пальто и как Мария берет его под руку, видела легкое колыхание янтарного меха на фоне тяжелого черного мужского пальто; дверь ресторана «Павоне», из темно-коричневого поблескивающего дерева, была достаточно широкой, чтобы пропустить их рядом друг с другом — высокого страдающего пожилого человека и страдающую молодую женщину, чуть ниже его ростом.

Оставшиеся за столиком какое-то время пребывали в полном молчании; Франциска была охвачена чувством симпатии, потому что заметила, что на лицах были написаны только участие и озабоченность, лишь Джанкарло попытался изобразить что-то вроде насмешливой ухмылки. Конечно, он уже не принадлежит к ним, он уже изгнан и знает это, но даже у него пропало желание ухмыляться, серьезность остальных вынудила его разделить их участливость. Это очень честные люди, порядочные люди, они могут войти в положение, оценить ситуацию, продумать ее, их так воспитали — реагировать не примитивно; вероятно, общение с поэтом научило их быть честными; когда долго общаешься с человеком, способным в определенные часы писать стихи, это не остается без последствий для ума, для характера. Если люди, составляющие его окружение, ведут себя в момент кризиса так, как Ольджина и «старый друг» и «меценат», который мне не нравится, и даже Джанкарло, тогда этот поэт должен быть хорошим поэтом. Франциска решила, что когда-нибудь непременно почитает его стихи. Когда у меня снова появится немного денег, я куплю его стихи.

Внезапно она обратила внимание на молодого человека, наверное, мой ровесник, сидевшего в углу чайного салона, за одним столиком с пожилым человеком, ему лет пятьдесят; молодой был частично отгорожен от нее большим букетом цветов, стоявшим на мраморной каминной решетке, над которой висело зеркало, в нем отражалась большая, наполненная цинниями ваза из бело-голубого фарфора. Кресло молодого человека находилось в углу между выступом камина и стеной, к тому же, когда он двигался, циннии закрывали его лицо и верхнюю часть туловища; Франциска обратила на него внимание только потому, что заметила, что и он — хотя его столик находился гораздо дальше от столика поэта, чем место, где сидела Франциска, — внимательно наблюдал за сдержанно разыгрывавшимся трагифарсом, хотя и не переставал все время разговаривать со своим пожилым соседом; все это она увидела не тогда, когда развивались события за столиком поэта, а лишь теперь. Взгляд, каким он осматривал людей за тем столиком, показал ей, что он уже довольно давно наблюдает за происходящим, как, кстати, и еще несколько человек, сидевших в чайном салоне; почему же я обратила внимание только на него? Этого она себе объяснить не могла, возможно, все дело просто в цинниях, в этом взгляде сквозь цветы, или просто в игре красок, в отражавшемся в зеркале желто-красном букете, но тут он сделал нечто, чего она прежде не замечала: он вдруг отвел взгляд оттого столика и стал смотреть на Франциску, причем с выражением сообщника, любезного и абсолютно раскованного сообщника, что ее невероятно поразило; она ответила на его взгляд, возможно, не столь любезно и раскованно, но тоже с заговорщическим выражением; на крошечное мгновение, требующееся, чтобы поднять и опустить ресницы, между ними царила какая-то молчаливая открытость старых, очень давних знакомых, которые безмолвно и цинично обмениваются мнениями о сцене, разыгравшейся в обществе лишь отчасти знакомых им людей. О, да он настоящий маленький чертенок! Он был действительно маленький; худощавый и невысокий, он сидел в своем кресле, наполовину скрытый расплавленными красками цинний, вот почему я обратила внимание именно на его любопытство, а не на любопытство других, в его взгляде есть что-то особенное, что-то очаровательно-дерзкое, и может быть, что-то еще, какое-то старинное колдовство, черная магия, жаль, что отсюда я не могу разглядеть цвет его глаз, наверняка они серые, это тип, который знает очень многое, который все разгадывает благодаря своему взгляду, взгляду, незнающему стеснения, а возможно, и обладающему злыми чарами. Незаметно она осмотрела его внимательнее: темный костюм, простой темный костюм, очень белая рубашка, узкий галстук из золотистого шелка, гладкие черные волосы, светлое, словно отшлифованное, отполированное лицо с высокими круглыми скулами; хотя он черноволос — мне нравятся такие волосы у мужчин — и невысок, он не похож на итальянца, он выглядит как англичанин, черноволосый, маленький, очень симпатичный англичанин, которые встречаются так же часто, как высокие блондины, он наверняка англичанин, и к тому же золотой виндзорский узел на галстуке, ах, вот в чем дело, вдруг поняла Франциска, он педик, но педик располагающий, жесткий, мальчишеский стиль, тип очень мужественных ангелов, которые могут быть более мужественными, чем большинство нормальных мужчин, итак маленький английский чертик. Теперь он снова разговаривал со своим пожилым соседом по столу. Возможно, партнер-любовник. Франциска не стала рассматривать его; внезапно все очарование исчезло, маленький английский педик со своим циничным взглядом разрушил всю приятную атмосферу хорошо натопленного чайного салона, всю прелесть этого чаепития и из шикарного отеля «Павоне» позвал ее обратно в грубую реальность, в реальность десяти тысяч лир; она вдруг снова почувствовала скуку всех вечеринок, на которых ей доводилось бывать, ее охватила тоска, она впервые ощутила неизбежность возвращения в караулившую ее опасность, поджидавшую ее на улице, перед подъездом шикарного отеля, но ощутила это как своеобразное приглашение к возвращению домой. Все они оставались здесь; маленький дьявол, поэт, Ольджина и Мария, очень важные персоны, похотливый меценат, старлетка, «старый друг», а с ними Герберт и Иоахим, и снова маленький дьявол, державший их всех в фокусе своего злого взгляда, взгляда злого волшебника. Во всех чашках виднелись остатки холодного чая. Франциска кивнула официанту.