Расчесав волосы, она отвела глаза от зеркала и обнаружила, что не закрыла ставни, каждый, кто ночью проходил мимо, мог видеть, как я причесываюсь, она тут же подошла к окну и открыла его, чтобы захлопнуть ставни; она посмотрела на почти безлюдную набережную дельи Скьявони, на блеклые круги света, отбрасываемые фонарями, на рассеянный свет, освещавший набережную, на покачивающиеся в темноте лагуны гондолы, на далекие точечки света — фонари на воображаемом горизонте — на набережной острова Ла-Джудекка, какое-то время она наблюдала за проституткой, расхаживавшей взад-вперед у подножья памятника, еще молодой, красивой проституткой с крашеными светлыми волосами; на ней было зеленое пальто. И только потом она заметила того человека из «Павоне», она сразу узнала его, это был маленький черноволосый англичанин, — если он вообще англичанин? — тот самый дьявол, педик, если он вообще педик? — она узнала его, хотя его лицо в тусклом свете фонаря трудно было разглядеть; он стоял внизу, прислонившись к столбу у остановки быстроходных катеров, невысокий, черноволосый, без головного убора, на нем было светло-серое пальто, он совершенно спокойно смотрел вверх, на окно Франциски, и, увидев, что она его заметила, поднял правую руку и махнул ей, этот жест, вне всякого сомнения, означал, что он предлагал ей спуститься к нему. Это был жест, казавшийся совершенно естественным и деловитым, словно некое дружеское внушение, в нем не было ничего злого, как в том взгляде, который он бросал в ее сторону в чайном ресторане «Павоне», это был простой, обыкновенный взмах руки, без всякого коварства, знак, подаваемый старым знакомым, это был почти жест ангела. Франциска никак не ответила ему, но была так поражена, что забыла про свое намерение закрыть ставни. Она только прикрыла окно, быстро сунула ноги в туфли, накинула пальто, погасила свет и вышла из комнаты. В холле, где оставалось только ночное освещение, ее остановил пожилой ночной портье, сообщивший ей, что здесь, в холле, ее долго ждал некий господин, который время от времени выходил на улицу, но потом всякий раз возвращался. Он сказал портье, что не нужно беспокоить синьору, что в любом случае она еще спустится вниз. «Иностранец, — сказал портье, — человек, у которого есть терпение». В слово «pazienza» он вложил оттенок восхищения. «Он ушел четверть часа назад, потому что я предупредил его, что в двенадцать обязан запереть дверь». Портье прошел вместе с ней к выходу и отпер дверь. Увидев ее стоящей перед входом, незнакомец не спеша подошел к ней.

— Я подумал, что мы могли бы выпить вместе по чашечке кофе, — с улыбкой сказал он по-немецки. Он говорил с легким акцентом, но безупречно. Это был акцент, с которым по-немецки говорят англичане.

Франциска кивнула. Вблизи лицо незнакомца казалось замкнутым и симпатичным — чистый и твердый овал. Его высокие скулы не выпирали, а отличались округлостью. Его глаза показались Франциске холодными, но приятно холодными, где-то в их глубине она почувствовала доброжелательность, тот род доброжелательности, который обычно обращен к детям и животным.

— Какого цвета ваши глаза? — спросила Франциска, потому что при слабом свете фонаря могла разглядеть лишь выражение его глаз, но не их цвет.

— Серые, — ответил он.

— Я так и подумала.

Он на мгновение взял ее под руку, чтобы направить в темный проход возле гостиницы, ведущий к церкви Сан-Дзаккария.

Они прошли мимо блондинисто-зеленой проститутки, которая как раз стояла в этом темном проходе, напоминающем пещеру; в темноте казалось, что от нее исходит фосфоресцирующее свечение; она с любопытством посмотрела им вслед. Потом они оказались на площади, на боковой стороне которой словно оболочка ракообразных, мерцал фасад церкви.

— Вы англичанин, не так ли? — спросила Франциска.

— Ирландец, — ответил он. — Англо-ирландец. У меня английский паспорт. Меня зовут Патрик О’Мэлли.

— Вы можете разговаривать со мной по-английски, если хотите, мистер О’Мэлли.

— С удовольствием, если вы будете называть меня Патрик.

На это предложение Франциска не ответила, но с той минуты они стали разговаривать по-английски.

— Мы будем пить кофе в каком-то определенном баре? — спросила Франциска. — Этот квартал какой-то необычный, — добавила она. Они нырнули в самые темные закоулки за церковью Сан-Дзаккария.

— Речь не идет о баре, — сказал он. — Я хотел выпить с вами кофе у меня дома, Франциска.

Она остановилась.

— Откуда вы знаете мое имя?

— Я знаю о вас все, — ответил он. — Вас зовут Франциска Лукас, вы родились 5 ноября 1926 года в Дюрене, на Рейне, вы замужем, по профессии переводчица, живете в Дортмунде.

— Портье в моей гостинице восхищался вашим терпением, мистер О’Мэлли, — сказала она. — Вероятно, он имел в виду чаевые, которые получил от вас. — Она решительно двинулась дальше.

— Любезный пожилой господин, — сказал ее спутник. — Гораздо более любезный, чем этот тип в «Павоне».

— Значит, вам и это известно?

— Да. Я стоял в холле, когда вы беседовали с портье. А потом я пошел за вами, чтобы узнать, где вы остановились. Но прежде чем усесться в холле вашей гостиницы, чтобы дождаться вас, я снова вернулся в «Павоне», чтобы высказать мою точку зрения этому роскошному экземпляру гостиничного портье. Видели бы вы эту сцену! Я высказал ему свое мнение в присутствии не менее десяти свидетелей. — Франциска наблюдала, как он снова превратился в маленького злого чертика. — Это я умею: высказать кому-то свое мнение.

— Благодарю покорно, — сухо сказала Франциска. — И чем я обязана всему этому?

— Не знаю, — ответил О’Мэлли, — я действительно не имею ни малейшего представления, почему пошел за вами, когда вы направились в холл «Павоне». Возможно, потому что, вы мне понравились. Понравилось, как вы наблюдаете за людьми, и потому, что у меня было впечатление, что вы не относитесь к их кругу. — Он помолчал, потом добавил: — У меня слабость к людям, которые сами по себе. Слабость к ним и умение разбираться в них.

Какое-то время они молча шли рядом. О’Мэлли был несколько ниже ростом, и потому она могла рассмотреть его гладкие черные волосы. Его светло-серое пальто рисунком в «елочку» на переливающейся серой шерсти, английский твид, светилось в черноте переулков.

— Вы уверены, что я соглашусь сопровождать вас в вашу квартиру? — спросила Франциска.

— Не представляйтесь глупенькой, — сказал он. — Вы отлично знаете, в каком именно смысле я отличаюсь от большинства. От тех нормальных, которых вы могли бы опасаться.

— А с чего вы решили, что я это знаю?

— Я не был уверен. Теперь уверен.

— Вы маленький злой чертик, Патрик!

— Возможно. Иногда. Но и вы не ангел. Я пошел за вами, потому что мне казалось, что два падших ангела должны познакомиться.

Они вышли на небольшую, очень плохо освещенную площадь, окруженную низкими домами. С двух сторон площадь была вымощена, но только у края канала камни были из белого гранита, белая сверкающая лента в темноте, предупреждающая, что дальше — вода. На противоположной стороне канала виднелся дворец, одно окно было освещено, и они услышали пенье в сопровождении музыкальных инструментов. Они остановились и прислушались. «Доницетти», — сказал спутник Франциски. Это был или поздний концерт итальянского радио, или, возможно, пластинка, и лирический тенор пел арию из «Любовного напитка» Доницетти. Они так погрузились в музыку, что не заметили, как оказались у края канала, на белых гранитных камнях, две ступеньки вели к тропинке, в конце которой была привязана гондола; несмотря на холод, Франциска села на верхнюю ступеньку и слушала пенье, а Патрик О’Мэлли стоял возле нее. Он предложил ей сигарету, и они закурили; тенор очень мягко и в то же время четко пропел: Una furtiva lacrima[22], любовный напиток смешивался с черной водой канала, тайная слеза пробежала по лицу ночи. Когда пение закончилось, проигрыватель выключили, свет погас.