Проснулась я, правда, раньше обычного — в 5 утра, когда заокном еще не пахло рассветом. Тупо обвела комнату взглядом, потрогала саднящуюшишку, прислушалась, не поет ли старик Аниськин, а потом пошлепала в кухню питьчужой кофе вперемешку со слезами. После третьей чашки (первые две я выпила дажене почувствовав вкуса) обнаружила, что в квартире немного посветлело. Значит,перевалило за 6 и пора собираться на работу. С тоскливым всхлипом я отправиласьк себе домой.

Слоняясь по квартире в поисках то одной ерунды, то другой, янесколько раз порывалась выглянуть в окно, чтобы, по выработанной годамипривычке, проверить на месте ли Колян. И всякий раз замирала с зажатой в рукезанавеской, вспоминая, что соседа я больше не увижу, разве что в гробу.

Когда я вышла из подъезда, было 7 часов утра. Время раннеедаже для местной пьяни, славящейся своей привычкой вставать с петухами. Но вэто утро они уже сидели, нахохлившись от холода и похмелья, на лавке, вялочто-то обсуждали и бросали голодные, полные огня взгляды на Колькины окна.Предводителем ватаги был Вован.

— Чего вы тут расселись? — недовольно спросила я,после того, как атаман вежливо со мной поздоровался.

— Пришли… так сказать… проводить в последнийпуть…, — состроив жалостную мину, доложил Вован.

— Провожать его будут только послезавтра, — строгосказала я.

— Да мы… так сказать… помочь. Могилку… там… типа…выкопать.

— За три дня до похорон? — я вопросительноприподняла одну бровь, и все компания стыдливо понурилась.

Я оглядела их, уже без недавнего раздражения. Несчастныеведь люди, что с них взять. «Шланги горят» — вот они и приперлись ни свет низаря. Сейчас клянчить самогон у Колькиной матери начнут, только она в окнепокажется. Но это ничего, пусть себе клянчат, глядишь и впрямь помогут беднойженщине. Потом, конечно, укушаются и начнут песни горланить. Ну и ладно, песниэто хорошо, тем более что после поминок они поют только жалостные, вышибающиеслезу романсы.

— Ну, братья-соколы, — обратилась я к ним, несчитаясь с тем, что в их компашку затесалась одна «соколиха». — Кто мнескажет, что вчера Колян делал?

— Ну, так…как, — вытаращился на меня Вован. —Пример!

— А до этого?

— Ясно что, бухал.

— С вами? — Двое из компашки утвердительнокивнули. — А он вам, случайно, не говорил про незнакомца, который у негокое-что спрашивал?

— Не-е, — протянул один, сизоносый, загорелый дочерноты мужик в старом школьном пиджаке. — Он тока про диперсию какую-таговорил.

— Точно?

— Точно, — хмуро кивнул мужик, потом, поскрябавнечесаный затылок, добавил. — И про Шурку еще.

— Про кого?

— Про меня, — с вызовом ответила «соколиха» иэлегантно перекинула одну ногу на другую, сверкнув при этом исцарапаннойколенкой, торчащей из дыры на колготках. — Хахиль он мой был. Почти муж.

— Примите соболезнования, — с серьезной минойвыдала я, потом, порывшись в кошельке, выудила из него предпоследний полтинники протянула вдове. — Возьмите, помяните Коляна.

Шурка хищно схватила деньгу и молниеносным движениемспрятала ее на своей не обремененной лифчиком груди. Все остальные завистливопокосились на «вдову», но ничего не сказали, видно, понадеялись, что Шурка сними поделится. Как ни как, литровку самопальной бодяги на эти деньги купитьможно. Вот на этой оптимистической ноте мы и расстались.

К институту я подъехала раньше обычного, где-то без четверти8. И это значило, что товарки мои подгребут нескоро. Перспектива почти чассидеть одной одинешенькой в пустой комнате меня не прельщала, так что я решиланемного побродить вокруг бетонного ограждения НИИ, в надежде отыскатьчудо-улику, которая поможет мне вычислить убийцу. Но для начала надо былоизбавиться от сумок (одна дамская с косметикой и книгами, вторая полиэтиленоваяс питьевой водой и пакетами с едой), чтобы не мешали следствию. Сделать этоможно было тремя способами: выбросить, что глупо и расточительно; оставить увахтера, что долго и муторно; либо закинуть в окно. Мне понравилось последнее,так как наши окна открывались просто, стоило только отогнуть гвоздь, держащийфорточку закрытой и толкнуть створку, а сумки мои прекрасно протискивалисьмежду прутьями решетки.

Я подошла к окну и начала отгибать гвоздь. Сумки я поставилау своих ног, чтобы не оттягивали руки. Гвоздь не поддавался, видимо, примерз. Ячертыхнулась и устало припала ноющим лбом к холодному стеклу. Хорошо!

Когда я успокоилась, как и моя боевая рана, я решилаприняться за гвоздь с новой силой, на этот раз он поддался с первого раза, и ясмогла протиснуть сумки внутрь.

Избавившись от них, я зашагала вдоль забора, всматриваясь впожухшую траву. Что я надеялась найти сама не знаю, просто шла и шла, шла ишла… Стоп! Вот что-то поблескивает в ямке. Я наклонилась. Тьфу. Железкакакая-то. Наверняка, Санин с Маниным какую-нибудь стыренную деталь обронили. Ядвинулась дальше. Ни черта не видно. На улице пасмурно, а я без очков, безкоторых с высоты своего роста пробку от пятачка не отличаю. Надо бы вернуться,взять их из сумки. Надо, но не охота тащиться обратно…

Я решительно развернулась и потрусила к окну. Добежав,быстро отогнула гвоздь, взялась за раму, приготовилась открыть, как заметила заокном, наполовину задернутом занавеской, нечто необычное. Сначала я даже непоняла что. Вроде комната, как комната: розан, плакаты с актерами на стенах,стулья, кресла, столы, на столах лампы… Вот оно! Одна лампа была зажжена, чтоне только непривычно, а просто дико, так как Кузин перед уходом домой проверяетвсе осветительные приборы на предмет их правильного отключения, то сеть простонажать на кнопку, по его мнению, не достаточно, надо еще и вилку из розеткивытащить. Так что не ясно, как мы могли оставить одну из настольных лампзажженной. Именно с этой мыслью я припала к окну вплотную ( иначе не возможнобыло разглядеть, что творится за стеклом) и напрягла свои близорукие глаза. Таки есть, одна из ламп включена. Но я точно помню, что мы ее выключали. Может,уборщица? Но у нее, вроде, нет такой привычки. Значит, ее включил кто-топосторонний, кто-то кто был в нашей комнате… Или… Или еще есть. И этот кто-тосидит, притаившись, и поджидает меня.

Я отпрянула от окна. Зажмурилась. А когда открыла глаза,света уже не было. Да, да. Та самая лампочка, которая еще минуту назад горела,теперь была выключена, и комната вновь нырнула в привычный сумрак. Но большевсего меня испугало не это, а то, что я обнаружила мгновение спустя, когдаглаза привыкли к тусклому освещению — моя сумка исчезла. Испарилась. Сгинула.На столе остался стоять лишь пакет с обедом и питьевой водой.

Вот после этого я по настоящему струхнула. И принялаединственное мудрое решение за все эти страшные дни — я сбежала. Да, да, неудивляйтесь. Схватила пакет, подобрала пальто и рванула к остановке, едвазаслышав тарахтения возвращающегося из кольца трамвая. Я капитулировала.Сдалась. И до смерти устала. Мне уже не хотелось выводить маньяка на чистуюводу, не хотелось ничего доказывать Геркулесову, не хотелось становитьсябогиней возмездия. Единственное, о чем я мечтала, трясясь в шатком вагоне, этооказаться как можно дальше от своей комнаты, НИИ, планеты… Именно, оказаться замиллион световых лет от Земли!