из числа наиболее выдающихся за весь двадцатый век. Даже если Эндрю был совершенно равнодушен к музыке, даже если он терпеть ее не мог, разве не стоило упомянуть об этом? Кто бы умолчал о том, что его жена завела обычай принимать у себя всевозможных музыкантов, от Пабло Казальса до Эдгара Вареза? Зачем делать из нее маленькую девочку, балующуюся искусством?

Милдред, похоже, старается избегать внимания прессы. Я нахожу всего несколько вырезок с ее упоминанием, вскользь, среди прочих благотворителей или посетителей какого-либо мероприятия. Страсть к музыке, как и благотворительность, были для нее делом личным. Мне приходит на ум, что люди в ее кругу — светские люди — должны были знать о ее культурной жизни, и невольно думается, что в этом одна из причин того, что Бивел выбрал именно меня, бруклинскую девчонку, для этой работы.

К 1925 году почерк Милдред становится еще хуже. Часто ее строки напоминают царапины. Какие-то страницы не стоит и пытаться разобрать. Какая досада, что ее слова становятся все более и более нечитаемыми по мере того, как она начинает проявлять признаки интереса к политике и текущим делам.

Я открываю альбом без даты с газетными вырезками. Многие выдержки окружены плотными аннотациями и маргиналиями.

«Испытание радиоскопии по ту сторону Атлантики: немцы попытаются мгновенно отправить текст и фотографии по воздуху»; «Выпуск облигаций признан несостоятельным: Смит, по его словам, планирует потратить 100 000 000 долларов на „Бочку с салом“[32] по всему штату»; «Вот 2 000 000 долларов золотом из Японии: отгрузка составляет 9 000 000 долларов США, экспортированных с сентября для защиты биржи»; «Новый минимум фуражных зерновых: продажи кукурузы и овса ниже показателей 1924–25 годов»; «Новая электрическая лампочка сокращает затраты: производители согласовывают стандарт, который сведет 45 моделей до 5».

У меня уходит немало времени на эти страницы. Как и музыкальная деятельность Милдред, эти вырезки не соответствуют домашнему, простодушному образу жены, нарисованному Эндрю. То воплощение миссис Бивел несовместимо с личностью, интересующейся политикой, пусть даже в частном порядке, или проявляющей интерес, пусть даже мимолетный, к текущим событиям. И с образом из романа Ваннера этот ежедневник также имеет мало общего. Хелен Раск, эстетка-затворница, никогда бы не стала вести альбом с такими новостями. И как раз потому, что ее образ, представленный в этом альбоме, так разительно отличается от портрета, нарисованного этими двумя мужчинами, я чувствую, что впервые вижу настоящую Милдред Бивел.

Разделавшись с первой коробкой, я решаю отвлечься от рунического письма Милдред и запрашиваю последние папки Эндрю Бивела за 1938 год.

Смотреть особо не на что, вероятно, потому, что большую часть записей вели его конторские секретарши. В конечном счете это ведь собрание личных бумаг, а у Эндрю Бивела почти не было личной жизни. Календари, адресные книжки, перечни подарков — в их числе подсвечники, бильярдные столы (для трех различных человек), запонки (для двух) и удочка.

Когда я раскрываю четвертую папку, комната вокруг меня меркнет.

Я узнаю характерную «е» моей портативной машинки «Ройял», с замазанным чернилами глазком.

Узнаю мою «й», то и дело теряющую кратку.

Узнаю осторожно загнутые уголки страниц.

Узнаю редакторские знаки, которые разработала тогда и использую до сих пор.

Узнаю свои аккуратные заметки, похожие больше на школярские, чем секретарские.

Узнаю — отчетливее, чем на любой фотографии, — двадцатитрехлетнюю себя.

Я не спеша перелистываю страницы. Это черновик автобиографии Бивела с его пометками в моем тексте. Словами он почти не пользуется: зачеркивает строку, вычеркивает абзац, обводит что-то и переносит резкой стрелкой наверх или вниз страницы. Там и сям виднеются звездочки, говорящие о том, что при личной встрече он укажет неточности, исправит интонацию или затронет другие вопросы, слишком сложные, чтобы их прописывать.

Я задерживаюсь на абзаце о том, как прадед Эндрю Бивела начал свой бизнес:

Уильям получил значительный заем под залог имущества отца, а затем занял еще больше под эту сумму. Он по уши влез в долги, решившись скупить товары у тех, кто, подобно его родителям, не мог их продать. Но его интересовал не табак, который он не сумел бы должным образом хранить, а непортящиеся товары, особенно хлопок с дальнего юга и сахар из недавно приобретенной Луизианы.

Я думаю об отце. Он всегда говорил, что каждая долларовая купюра напечатана на бумаге, оторванной от купчей раба. Я его так и слышу. «Откуда взялось все это богатство? Элементарное накопление. Первоначальная кража земли, средств производства и человеческих жизней. На протяжении всей истории капитал начинался с рабства. Посмотри на эту страну и современный мир. Без рабов не было бы хлопка; без хлопка — промышленности; без промышленности — финансового капитала. Вот он, безымянный первородный грех». Я читаю черновик дальше. Разумеется, там ни слова о рабстве.

Да, в то время мы с отцом нуждались в деньгах; да, Бивел был самоуверен, а я молода. Но мне от этого не легче.

Я перехожу к разделу о Милдред. После того как я просмотрела ее бумаги и составила представление о том, какой личностью она была, меня коробит от пошлых сцен, в которых я ее запечатлела. Меня поражает, до какой степени Эндрю обезличил жену в своей автобиографии, — и я испытываю стыд за соучастие. Несколько фрагментов, совершенно безобидных, на мой взгляд, он решительно вычеркнул. Судя по тому, что я узнала сегодня из ее бумаг, эти фрагменты рисовали крайне бледную версию Милдред. Тем не менее после ее смерти муж решил, что даже это для нее было бы слишком. Свое решение написать автобиографию он объяснял в значительной степени желанием восстановить доброе имя жены и показать, что она не была психически больной затворницей, какой ее вывел Ваннер в своем романе. Но при чтении этих страниц возникает впечатление, что Бивел хотел не столько обелить жену, сколько превратить ее в совершенно бесцветную, безликую фигуру, какими представлены жены в автобиографиях Великих Мужей, которые я читала в том году, пытаясь найти подходящий голос для Бивела. Чтобы поставить ее на место.

Возможно, то же самое пытался сделать на свой лад и Гарольд Ваннер. Зачем было выводить в романе такой жалкий образ Милдред? Этим вопросом я задаюсь снова и снова с тех пор, как первый раз прочла «Обязательства». Зачем делать ее сумасшедшей, если она, очевидно, была такой здравомыслящей? За долгие годы я передумала всякое — ревность, сведение счетов, обычная озлобленность, — но, не зная ничего о жизни Ваннера, я всегда приходила к одному и тому же выводу: он обезобразил ее разум и тело просто потому, что это шло на пользу его