Изоляционизм, попытка дистанцироваться от местного населения были характерны и для выходцев из Финляндии, и для выходцев из Америки. Но при этом различные группы иммигрантов тоже не всегда понимали друг друга. Политэмигранты часто считали американских финнов аполитичными, приехавшими на заработки индивидуалистами, в свое время покинувшими родину в поисках богатства. С другой стороны, многие американцы, сами ехавшие в Карелию с социальными иллюзиями, не понимали политической активности красных. И обе группы с пренебрежением относились к финперебежчикам, которые находились в самых тяжелых условиях, но их считали неудачниками и виновниками собственных бедствий.

Вместе с тем именно здесь, в Карелии, идентичность иммигрантов претерпела определенные трансформации. Точнее, менялись приоритеты при самоидентификации – на место социальным и политическим факторам (финская идентичность в Северной Америке выстраивалась, среди прочего, вокруг идей социализма и политического радикализма[585]) приходили этнические. Если политическая верхушка красных финнов продолжала идентифицировать себя прежде всего как коммунистов и пролетарских интернационалистов, то у большинства рядовых политэмигрантов политический энтузиазм строителей нового общества угас довольно быстро. Это беспокоило руководство Советской Карелии, поскольку потеря идеалов и желание отвлечься от действительности приводили к растущему пьянству среди красных финнов[586]. Если говорить об американских финнах, то можно вполне согласиться с теми исследователями, которые считают, что, покидая Америку, иммигранты чувствовали себя скорее частью «интернационального пролетариата», нежели представителями финской нации[587]. Мотивы национальной гордости и идентичности тоже лежали в основе агитации вербовщиков наряду с политическими аргументами[588], но не они являлись решающими для принятия решения о переезде. Однако и в этом случае постепенно, под действием внешних обстоятельств, на смену социалистическим идеалам и энтузиазму строителей нового мира пришло ощущение этнической идентичности и культуры.

Подобная трансформация, происходившая с финнами-иммигрантами, вполне естественна и объяснима. Подобно многим другим европейским нациям, Финляндия прошла через период национальной мобилизации во второй половине XIX и начале ХХ в. Как и в случае с другими национальными проектами, финляндский национализм реализовывался через культуру и образование; в случае с Финляндией важную роль в качестве системообразующего «другого» играла Россия и русские как имперская нация. Финская этническая идентичность, являвшаяся результатом этого нациестроительства, могла временно уступить место социалистическим идеям, хотя даже в США и Канаде радикально настроенные финны всё равно, как правило, вступали в финноязычные социалистические или рабочие организации. Переезд же в Советскую Карелию, где иммигранты столкнулись с многочисленными трудностями, пошатнул веру многих из них в социалистическую идею и реактуализировал этнические идентичности.

В новом политическом и социально-культурном окружении под влиянием взаимодействия с местным населением самовосприятие иммигрантов не могло не измениться. Лишь немногие в новых условиях сохраняли свои социалистические идеалы, принимали новый образ жизни и идентифицировали себя как пролетарских интернационалистов, а позднее и как советских людей. Даже в среде молодежи, которая быстрее, чем взрослые, ассимилировалась в советскую культуру, далеко не все оказались готовы забыть о своей этнической принадлежности. Большинство же иммигрантов старшего возраста, получивших воспитание и образование в символическом порядке финляндской национальной культуры и имевших опыт жизни в Северной Америке, были меньше других склонны восхищаться достижениями социалистического строя и испытывали недоверие к русской культуре; с началом же поворота официальной политики от интернационализма к строительству социализма в одной стране в середине 1930-х гг. они всё больше и больше замыкались в своих этнических сообществах. Осознание своей принадлежности к финскому этносу становилось стратегией, позволявшей людям ориентироваться в быстро меняющейся социальной и политической ситуации.

У жителей республики было свое восприятие приезжих, и оно отнюдь не всегда совпадало с их самоидентификацией. Первоначально, как уже отмечалось, местное население воспринимало американских финнов не столько как этническую группу, сколько как неких пришельцев-чужаков, представлявших, как казалось людям, угрозу их жизни и благополучию. Этот образ «чужого» этнически был окрашен очень слабо, зато часто сливался с представлениями о сытой буржуазной жизни.

Вместе с тем в документах, письмах, воспоминаниях можно найти и примеры того, что уже в первые годы переселенческого процесса появляются ростки взаимопонимания и уважения друг к другу. Интернациональные вечера, совместные выступления русских и иностранных рабочих против произвола администрации предприятий, соседская помощь, ремонт общего жилья[589] – всё это свидетельствовало о начале сближения. Особенно ярко проявлялось взаимопонимание в трагических случаях, когда кто-то серьезно заболевал или семья лишалась кормильца. В этих случаях зачастую на помощь иммигрантам первыми приходили не государство или организация, где работал человек, а простые люди – соседи или совсем незнакомые[590].

К американцам тоже постепенно приходило понимание, насколько местным живется тяжелее, чем им: «Конечно, они не выполняют норму. Но если бы нас, финнов, заставить работать на такой пище, такими инструментами и в таких условиях, мы нарубили бы еще меньше, и большинство из нас загнулось бы уже через несколько недель…»[591] Отдавалось должное и характеру русских: «У них столь бедная еда и такие бедные жилища, а они не только работают, но и имеют хороший характер. Они дружелюбны и даже гостеприимны»[592]. Женщины между собой находили общий язык, когда дело касалось нарядов – некоторые американские финки шили платья, и их клиентками были как финки, так и русские женщины[593]. Этнические стереотипы, которые обе стороны усвоили через воспитание и социализацию в своей среде, подчас оказывались сильнее риторики социалистической дружбы, но и те, и другие отступали перед повседневными реалиями, которые сводили людей вместе и заставляли вырабатывать новые формы коммуникации.