особому указу императрицы из Риги; потом виновный предан суду чрезвычайного Собрания, которое было составлено из Сената, Синода, особ первых трех классов и Президентов всех Коллегий. Мирович, как во время следствия, так и пред судом не таил ничего, рассказывая, как видно с совершенною откровенностью, о всех обстоятельствах своего заговора, о своих намерениях и побуждениях.

Собрание положило: «Мировичу отсечь голову и оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное потом купно с эшафотом».

Трех капралов и трех рядовых, участвовавших в бунте, прогнать сквозь строй чрез тысячу человек десять раз (одного же более виновного двенадцать) и сослать вечно в каторжную работу.

Подпоручика Князя Чефарыдзева, который не донес о слышанном от Мировича, когда он отчасти открывал ему свое намерение, лишить чинов, посадить в тюрьму на шесть месяцев, потом написать в рядовые.

Придворного лакея Касаткина, который в разговорах с Мировичем, изъявляя неудовольствие на двор, прибавлял, что есть толки в народе: будто принца Иоанна возведут на престол, наказать батогами и написать в рядовые в дальние команды.

Из прочих виновных разных нижних чинов, всего 41 человек, прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды.

Между бумагами, составляющими дело о бунте Мировича, достойно замечания описание, представленное капитаном Власьевым и поручиком Чекиным, кои находились безотлучно около восьми лет при Иоанне Антоновиче. Они рассказывают, что сей принц, при сложении крепком, не имел никаких особенных телесных недостатков, кроме косноязычия; но косноязычен он был до такой степени, что даже и те, кои непрестанно видели и слышали его, с трудом могли его понимать, что для сделанья хотя несколько вразумительными выговариваемые им слова, он принужден был поддерживать рукой подбородок и поднимать его к верху. Несмотря на сие, он любил говорить много, и часто делая вопросы, сам на них отвечал. Нрава был сердитого, свирепого и горячего; не мог сносить никакого противоречия. Умственные способности его были разстроены; он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чем понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности; молился стоя перед образами, но вся молитва его состояла в том, что он только крестился, не зная, что такое Бог? Нельзя было и выучить его грамоте; все время свое он проводил во сне, или и без сна, лежа на постели; или расхаживая по комнате, иногда вдруг останавливался и без всякой причины начинал хохотать. В пище он был весьма не воздержен; ел без разбора все, что ему попадалось, не находя ни в чем особого вкуса и часто страдал расстройством желудка.

Власьев и Чекин пишут, что в продолжение 8-ми лет, ими проведенных с сим несчастным принцем, не было ни одной минуты, в которую бы он пользовался полным употреблением разума, часто же говорил совершенные нелепости; между прочим: что он не человек, а дух, св. Григорий, который принял лишь на себя образ и тело Иоанна; ко всем окружавшим его изъявлял презрение, называя их самомерзкими тварями; сказывал, что часто бывал в небе, описывал тамошних жителей, строения и проч., иногда же объявлял, что хотел бы быть митрополитом и т. д.

Тело принца Иоанна погребено, как доносил комендант, в Шлиссельбургской крепости, в особенном месте.

Мнение графа Блудова о двух записках Карамзина[124]

Особого рукописного сочинения покойного историографа Н. М. Карамзина, под заглавием Мысли о России, сколько мне известно, нет. Но может быть, иные так называют писанную им в 1811 году для великой княгини, впоследствии королевы Виртенбергской Екатерины Павловны записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях; или же другую, читанную им самим (уже в 1819 году), Императору Александру, по случаю возникавшей в то время мысли о присоединении части возвращенных от Польши областей к царству Польскому. Первая, как я сказал выше, составлена Карамзиным по желанию великой княгини Екатерины Павловны, вручена им ее высочеству в Твери в 1811 году и как должно полагать ею передана Императору. По крайней мере она не была возвращена Карамзину, который оправдывая доверенность великой княгини, требовавшей от него глубочайшей тайны, не оставил даже у себя и копии с сей записки.

По кончине Императора Александра, Карамзин просил отыскать его записку в бумагах покойного Государя, но ее не могли найти в них, ни тогда, ни впоследствии. Спустя потом несколько лет, если не ошибаюсь в 1834 или 1835 году (вскоре после смерти графа Аракчеева), вдруг появилось несколько экземпляров сей записки и один доставлен мне[125]. По слогу и содержанию оной, я не имею ни малейшего сомнения, что она точно та, о которой мне часто рассказывал покойный историограф. Другая, о присоединении наших западных губерний к царству Польскому, оставалась в руках Карамзина; но он сохранял ее в тайне также, или еще более нежели первую, и только чрез месяц после кончины Императора Александра показал ее мне и еще двум или трем своим приятелям, не дозволив нам даже и в то время, списать ее. Теперь однако ж, есть копии и последней записки, не знаю совершенно ли верные.

Что касается духа, в каком написаны как одна так и другая, то на каждой странице, можно сказать на каждой строчке мы находим выражение самых лучших, чистейших намерений, самых искренних и живых чувств, как истинного благоразумного патриотизма, так и пламенной, бескорыстной приверженности к престолу вообще и в особенности к лицу Императора Александра. Но сии чувства и личная привязанность к Императору не препятствовали Карамзину, по любви к истине, первому коренному свойству благородной души его, иногда судить строго, может быть до некоторой степени и не совсем справедливо, иные действия правительства. Он как будто заранее объявил о том, избрав эпиграфом своей первой записки (о древней и новой России), стих из 138 Псалма: Несть лести в языце моем. Основная, общая мысль сего замечательного, особливо в отношении историческом, произведения есть та, что Россия, как государство и государство сильное, создана и потом два раза спасена, успокоена и возвеличена самодержавием; что в нем не только надежный, прочный, но и необходимый залог ее могущества и благоденствия, и что все противное правилам оного может иметь вредные, а при некоторых обстоятельствах и гибельные для нее последствия. С сею главною мыслию и выводами из оной согласны все разсуждения сочинителя, и тем объясняются отзывы его, как я сказал уже, иногда слишком резкие или не вполне основательные о преобразованиях Петра Великого и о тех, коих Карамзин был свидетелем в