– А я нет.

– Ты хочешь, чтобы я его бросила? Его бабушка умирает в одной из палат, – огрызнулась Миён.

– Я ее не убивала.

Миён вздохнула – все-таки мать была права. Это Миён довела хальмони до такого состояния, и вина лежала исключительно на ней.

– А что, если мне придется питаться? Я могу ему этим навредить?

– Не могу сказать точно. – Йена была похожа на политика, пытающегося всеми способами избежать неудобной темы.

Подозрения Миён усилиливась, разрастались, пока наконец не оставили места ни воздуху, ни единой здравой мысли.

– Даже будучи внутри Джихуна, бусина все еще связана со мной. Что, по-твоему, может с ним случиться, если я впитаю новую энергию? Вместе с этим ведь разгорится и энергия бусины. Это может его убить.

Йена пожала плечами. Ей было плевать на судьбу Джихуна.

– Без бусины придется питаться чаще, причем прямо из плоти жертв. Больше никакого «высасывания» энергии. Только так ты сможешь выжить.

– Я не буду питаться.

– Что? – Йена сузила глаза.

– Твоя охота разрушила Наре жизнь. Зачем надо было убивать обоих ее родителей? Ты никогда не задумывалась, как это скажется на ней?

– Не стану же я изучать семейное положение всех своих жертв, – небрежно бросила Йена, и сердце Миён сжалось.

– Я не буду сегодня питаться.

– Почему? Потому что я убила родителей той шаманки? Или из-за мальчишки?

– Нет, – ответила Миён.

Как объяснить матери, что Миён боролась с мыслью, что ради ее жизни кто-то должен умереть? Как объяснить, что она не считала свою жизнь более значимой, чем жизни своих жертв? Как объяснить, что ей было больно не только от предательства Нары, но и потому, что она понимала, зачем шаманка так поступила? Девушка хотела отомстить за несправедливую смерть родителей. И шаманы были правы: злодейками в этой истории были Йена с Миён. Их выбор повлек за собой череду страшных проблем. И пострадали люди – взять хотя бы Джихуна.

– Не сегодня, мама. Все равно солнце уже почти встало. Просто… – Миён затихла и уронила голову на руки. – Не сегодня.

– Ладно, – резко ответила Йена, и Миён по ее тону поняла, что разговор не закончен, но отложен до следующего полнолуния. – Но если мы хотим найти способ достать бусину из тела мальчишки и вернуть в твое, тогда надо отправиться на поиски ответов. Мы уезжаем. Сегодня же. – Это было окончательное решение.

Миён не двигалась. Тело замерло, но мысли неслись наперегонки. Лисица подняла голову и увидела Сомин и Чханвана перед сестринским постом. Они даже не удостоили ее взгляда. Все, чего ей так хотелось, растворилось, исчезло. Глупо было считать, что она достойна хоть чего-то хорошего.

– Миён-а, ты меня слышала?

– Да, – наконец проговорила Миён. – Слышала. Сегодня уезжаем.

37

Джихун проснулся со сломанной жизнью, но целым телом.

Он приподнял футболку, ожидая обнаружить какой-нибудь чудовищный хирургический шрам, но увидел лишь простенький квадрат марли на животе.

Поначалу он был уверен, что видит сон, хотя и знал, что все происходит наяву.

Рождество он провел в больнице. Сомин с матерью пришли в дурацких сантовских шапках, принесли подарки. Однако Джихун мог думать лишь о том, что хальмони лежит в коме в соседней палате. Впервые за тринадцать лет он праздновал Рождество без нее.

Первые проблемы начались спустя три дня после выписки. Боль образовалась где-то за висками и за считаные секунды переросла в мигрень, а потом в волну тошноты. Парень едва успел добежать до туалета. Он решил никому об этом не говорить, но потом Джихун вырубился в компьютерном зале и очнулся только в больнице.

Врачи сказали, что это приступ.

Ему делали рентген, проводили тесты, перелили тонны крови. По всем результатам он был здоров: ни тромбов, ни опухолей. Абсолютно здоровый парень, чьи мигрени регулярно приводили его в реанимацию.

На Новый год он тоже оказался в больнице, и тенденция проводить праздники в больничном халате его совершенно не прельщала. Поэтому на Соллаль[91] он твердо решил обойтись без головных болей.

Не улучшали ситуацию и прописанные ему горы таблеток, и задолженность за аренду, и то, что Миён так и не вернулась. Джихун все ждал ее, думал, что она не станет уезжать, не сказав ни слова на прощание. Не может же жизнь быть настолько жестока – чтобы и родители бросили, и хальмони не просыпалась, и Миён уехала. Но шли дни, недели, и Джихун наконец понял, что он зря надеется. Жизнь несправедлива. Она лишь насмехалась над ним, дергала за хрупкие нити его судьбы, пока они окончательно не порвались.

* * *

– Ты не пришел на обед в воскресенье. – Сомин плюхнулась рядом с Джихуном.

Он даже не взглянул на нее из-за монитора. Игровой зал наполнили щелчки компьютерной мыши.

– Мама начинает переживать. Может, даже снова позвонит твоей матери, если ты не…

– Ладно, ладно, – перебил ее Джихун. – Приду на следующей неделе.

Он не сводил глаз с экрана.

– Хальмони будет гордиться тобой, когда проснется.

Джихун не ответил, но в горле у него образовался комок. Он проходил очередной тренировочный тест. Парень пропустил слишком много уроков и теперь, чтобы нагнать школьную программу, целыми днями только и делал, что занимался. Зато он выяснил, что его расчетливый ум, который так часто выручал в играх, неплохо справляется и с учебой.

– Джихун-а, может, ты пойдешь поспишь нормально? И поешь? – Сомин наклонилась, принюхалась и сморщила нос. – И душ примешь?

– Не поможет, Сомин-а, – откликнулся Чханван с противоположной стороны от Джихуна. На его экране светились счет и слово «ПРОИГРЫШ». – Я уже предлагал ему сходить в чимчильбан[92]. Полный провал.

– Да твой отец тебя в жизни в общественную баню не отпустит, – пробормотал Джихун.

– Джихун-а! – напала на него Сомин, и он понял, что перегнул палку. Сомин никогда не вставала на защиту Чханвана.

– Второй класс подходит к концу. Через месяц начнется третий, и у меня не будет времени наверстать программу, – напомнил друзьям Джихун.

– Но и о себе тоже забывать не надо, а не то выгоришь, – пустилась в нравоучения Сомин.

У нее снова была новая прическа: черные волосы до подбородка и прямая челка, как у фарфоровой куклы. Очень шло ее маленькому круглому личику. Личику, которое сейчас взирало на Джихуна с выражением серьезной обеспокоенности.