с подходом Мартина Бубера). Третье «я – ты» составляет «исторически сформированное сознание»: «В межчеловеческих отношениях речь… идет о том, чтобы действительно узнать другое “Ты” как именно “Ты”, то есть позволить ему сказать нам что-либо и суметь услышать то, что оно говорит. Для этого требуется открытость» [Гадамер 1988: 424].

65

Э. Вахтель указал мне, что этой стратегией пользуются современные композиторы, в особенности Стравинский в «Петрушке» и других произведениях. Соотносимые с музыкой мотивы исследованы Б. М. Гаспаровым [Гаспаров 1978].

66

Л. Милн аналогичным образом характеризует вопрос о вине и искуплении в романе: «К вопросу о вине Булгаков обратился в самом начале своей литературной карьеры, в рассказе “Красная корона”. Полет придал вине драматическое воплощение и вывел ее на следующую стадию: покаяние, выраженное либо в самоубийстве преступника, либо в искуплении. “Мастер и Маргарита” развивает последний из этих двух путей: самоубийство совершается само собой, но человек не может дать самому себе искупление, которое есть прощение грехов, – как и бессмертие, оно может быть даровано только другим» [Milne 1989: 246].

67

Термин «рациональный наблюдатель» отсылает к Дж. Дьюи, который в «Поисках уверенности» развенчал традиционную эпистемологию, указав, что она основывается на ви́дении [Dewey 1988]. Можно вспомнить, что в ранних редакциях «Мастера и Маргариты» Иван рисует на песке для Берлиоза карикатуру Христа. Появившийся вскоре неизвестный «гражданин» (Воланд) тут же опознает на этом рисунке Христа [Чудакова 1988: 392].

68

См. [Avins 1986]. Излишне добавлять, что реализм как литературное направление нельзя сводить к таким понятиям, как материальность книги.

69

Вымысел в истории Пилата и Иешуа остается, разумеется, реалистическим, но это не должно противоречить тому, что роман кем-то создан. Роман мог появиться у кого-то в руках волшебным образом, но при этом оставаться реалистическим произведением.

70

В работе «Автор и герой в эстетической деятельности» Бахтин называет это возвращение от «другого» началом эстетической деятельности, позволяющей собрать и интегрировать самосознание: «Эстетическая деятельность и начинается, собственно, тогда, когда мы возвращаемся в себя и на свое место вне страдающего, оформляем и завершаем материал вживания…» (курсив мой. – Дж. В.) [Бахтин 1979: 29]. Именно благодаря «возвращению» к себе из своего общего с Мастером опыта, Булгаков не отождествляет себя полностью со своим романом; такая полная идентификация оставила бы Мастера беззащитным перед лицом критики.

71

О. В. Андреева-Карлайл приводит слова Пастернака: «…я уверен, что лирическая поэзия уже не в состоянии выразить огромность, необъятность нашего опыта. Жизнь стала громоздкой, слишком сложной. Нам нужны ценности, которые лучше всего выражены прозой» [Карлайл 1993: 653]. Бирнбаум замечает об этом: «В разговоре со мной, который состоялся в Переделкине 30 августа 1959 года, Пастернак постоянно подчеркивал, что он теперь считает именно прозу, а не поэзию, литературной формой, способной адекватно отражать и толковать жизнь современного человека» [Birnbaum 1989: 309]. Пастернак мог также иметь в виду пушкинские размышления по поводу своего пути как писателя.

72

См. превосходное сравнение романа Пастернака с «Войной и миром» [Mossman 1986]. С типом «лишнего человека» Живаго сравнивали многие исследователи; сам Юрий Андреевич, разумеется, отверг бы такое сравнение: «Принадлежность к типу есть конец человека, его осуждение» [Пастернак 2003–2005, 4: 295].

73

Работа написана в соавторстве с М. Халле, см. [Якобсон 1990]. Якобсон и ранее писал о метафоре и метонимии: в статье 1921 года «О художественном реализме» [Якобсон 1987: 387–393], в упомянутой статье о Пастернаке. Однако именно статья об афазии представляет теорию противопоставления этих двух тропов наиболее полно.

74

По любому счету теория Якобсона о биполярности в языке оказала существенное влияние на гуманитарные науки. К. Леви-Стросс использовал идеи Якобсона в книге 1962 года «Первобытное мышление» [Леви-Стросс 1994], основы для становления структурной антропологии. Противопоставление метафоры и метонимии играет важную роль в переосмыслении Ж. Лаканом фрейдовского психоанализа [Лакан 1977]. Д. Лодж предложил всеобъемлющий обзор теории Якобсона [Lodge 1977: 73–124].

75

См. ниже обсуждение работ Х. Бирнбаума.

76

Бирнбаум занимался также проблемой жанра романа «Доктор Живаго» [Birnbaum 1984]. Я старался учесть тонкие замечания Бирнбаума и следовал по проложенному им пути в анализе некоторых фрагментов романа, которым ранее не придавал значения.

77

Под «процессом означивания» я имею в виду конституирование идентичности субъекта в языке. Я уравниваю этот процесс с повторяющимися попытками Живаго получить архаическую надежную идентичность через метафору. Ср. [Кристева 1997: 270].

78

Х. Уайт, который называет подобные тропы более корректно синекдохами, видит важнейшее отличие между метонимией и синекдохой в противопоставлении их возможностей редукции (в случае метонимии) и интеграции (в случае синекдохи). Он рассматривает, например, метонимию «пятьдесят парусов», обозначающую 50 кораблей, как механистическую редукцию; в то же время фраза «он весь – сплошное сердце», в котором сохраняется свойственное метонимии отношение части и целого, можно прочесть как синекдоху, «предполагающую качественные отношения между элементами целого» [Уайт 2002: 55]. Логическое ударение в данном случае падает на свойственную синекдохе качественную цельность.

79

И. Кутик предлагает сходную интерпретацию телеологического использования Пастернаком в стихах метафоры, которую исследователь называет «скрытым эпическим приемом», и замечает почти мимоходом, что в этом заключен пастернаковский дуализм, «его раздвоенность между поэзией и прозой» [Kutik 1994: 109]. Телеологический аспект должен напомнить о том, что различие между метафорой и метонимией не столь значительно. Когда «комья земли» превращаются в «дождь», когда материализуется метафора, мы видим процесс, который напоминает метонимическую смежность.

80

Как говорилось во «Введении» к настоящей монографии, «Стихотворения Юрия Живаго» являются mise en abyme и отражают, если пользоваться терминологией Делленбаха, «высказывание» (utterance). Однако эти стихи – еще и mise en abyme «произносительного» типа (enunciation), потому что Живаго утверждает, что его стихи – это подготовительная работа для большого прозаического произведения, которое, надо полагать, должно напоминать сам роман «Доктор Живаго».

81

Делленбах пишет о таких mises en abyme: «Если начальный mise en abyme говорит все до того, как действительно начался вымысел, то финальному или конечному mise en abyme нечего сказать, кроме повторения того, что уже известно. <…> Это серьезное ограничение, которого, по-видимому, можно избежать только одним способом: переходом на более высокий уровень и универсализацией смысла повествования» [Dällenbach 1989: 65]. Такой «трансцендентальный» финал, в определенном смысле